Евгений Водолазкин - Брисбен

Я на приеме у профессора Венца. Профессор — крупнейший специалист в области неврологии. Он просит меня вытянуть обе руки перед собой и внимательно на них смотрит. Просит быстро сжимать и разжимать ладони. Сгибает мне руки в локтях, особенно правую. Встав сзади, берет меня за плечи и тянет на себя. Просит сесть на кушетку, снять обувь и подвигать ступнями. Берет стул и садится напротив. Улыбается. Говорит, словно в продолжение давней беседы:

— Да, господин Яновски, у вас болезнь Паркинсона. Не расстраивайтесь. С этим живут.

Кабинет профессора Венца и сам Венц несколько раз превращаются в негатив и обратно. В моих ушах никаких больше гитар. Соло барабана.

— Мне трудно не расстраиваться, — перехожу вдруг на шепот. — Я музыкант.

Улыбка на лице профессора сменяется минутной грустью.

— Да-да, я знаю… Знаменитый музыкант. Но я вам так скажу: бывают болезни и страшнее, когда уже, простите, не до музыки. А кроме того, даже в несчастье нужно иметь счастье. У вас классический… э-э-э… симметричный паркинсон , мы знаем, чего от него ждать… — Я делаю движение левой рукой, и Венц кивает. — Да, ваша левая пока существенно лучше правой. В течение трех лет она ее, если можно так выразиться, догонит. Вообще же надо понимать, что это не болезнь рук или, там, ног, это болезнь мозга.

На лицо профессора возвращается улыбка. Странным образом она не оскорбляет — скорее, вселяет надежду.

— Вы говорите, что это болезнь мозга… — Не знаю, как выразить свою мысль, не обидев врача. — Но существует ведь магнитно-резонансная томография. Вам она… Я хочу сказать: вы можете поставить диагноз без нее?

Венц доброжелательно кивает. Он привык к тому, что в диагнозе сначала сомневаются. Подсказывают ему, Венцу, как проводить обследование. Это нормальная реакция.

— Я понимаю, что вы имеете в виду. МРТ — да, это то, что мы обязательно сделаем. Но томография… э-э-э… способна лишь уточнить какие-то детали. На диагноз она вряд ли повлияет.

У дверей кабинета меня ждет Катя. Показываю ей жестом: идем, и мы направляемся к выходу в конце коридора. Сбегая по лестнице, я на секунду оборачиваюсь:

— Паркинсон.

Катя глухо охает, сбавляет скорость, останавливается. Нависая над перилами, смотрит на меня, замершего пролетом ниже. Отражаюсь в ее глазах. Мое лицо — светлый размытый овал в полумраке лестницы. В нем нет уже ничего от лица сотен афиш. Только боль и растерянность.

— Глеба, как он мог так просто всё установить — без анализов, без томографии?

— Кать, пошли, ради бога…

Она начинает медленно спускаться.

— Я всё понимаю, он специалист, но есть ведь и здравый смысл, который мне подсказывает…

Я еще раз оборачиваюсь, на этот раз с пальцем на губах. Немецкий акцент Кати увеличивается пятикратно. На улице она бросается ко мне на грудь. На нас смотрят.

— Я что, умираю? Умираю? Что ты устраиваешь?

Ее руки смыкаются вокруг моей шеи. Если будет совсем плохо — она не даст мне уйти на тот свет так просто. Да и речи об этом вроде бы нет. Сказал же Венц, что есть болезни куда страшнее.

— Знаешь, — шепчу ей в ухо, — пойдем куда-нибудь выпьем.

Катя кивает. Спрашивает, не заехать ли по дороге за Барбарой — Барбара тоже ждет результатов визита к врачу. Нет, кручу головой, не сегодня. Барбаре можно просто позвонить. Хочу побыть с тобой наедине.

Мы берем такси и едем в район Карлсплац-Штахус. В городе начинается час пик, машина едет медленно. Я опускаю стекло. В салон автомобиля проникает теплый воздух. Показываю Кате на джип с петербургскими номерами: на задней двери наклеены георгиевская ленточка и надпись «На Берлин!». Катя улыбается.

Находим симпатичный ресторанчик рядом с Мариенплац и садимся на веранде. Официант приносит пледы, хотя это, в общем, лишнее. Заказываем мороженое. Катя — вино, я — коньяк. Официант зажигает на столике свечу, но Катя просит ее убрать. Мне смешно. Глядя на меня, официант сдержанно улыбается. Солнце пробивается сквозь клейкие еще листья каштанов, на скатерти — блики.

Из-за соседнего столика встает женщина и, извинившись, просит у меня автограф. Два служителя выносят на веранду арфу. Не торопясь выходит арфистка — черное платье, голые плечи, боа. Полная. Ее как арфистку это только украшает. По дороге к арфе делает крюк и, подойдя к нашему столику, кланяется. Отвечаю поклоном, окружающие аплодируют. Арфистка садится на стул и начинает играть.

— Мы всё переживем вместе, — Катя кладет свою ладонь поверх моей. — Всё.