А. Урусов - Крик далеких муравьев

Листья кружатся, кружатся. И идут люди по дороге, и затихает последний звук их печальной песни. Вот скрылся за холмом последний человек. И умолк тихий звон кандалов.

И лишь ветер носит по земле сухие листья и перебирает их, и шепчется о чем-то.

Конец первой части

И снова повернулся мир. И опять всё в нем стало на свои места. Всё, кроме меня. Я остался висеть вниз головой. И все смотрели на меня. И все сказали: «Посмотрите на этого человека. Он висит вниз головой.» И все засмеялись.

Я — инвалид войны. Сижу во дворе своего дома и смотрю на играющих детей. Они боятся меня, эти дети. Боятся, когда я сижу во дворе дома по Кошачьему переулку. Когда я сижу, скованный параличем и беспомощный, как ребенок. Я пугаю детей своей неподвижностью, но самому мне страшно.

Я боюсь ночи. Боюсь потому, что двадцать лет назад я спас себя от смерти. Нужно было умереть.

Когда с ним случилось несчастье, он почувствовал себя вне времени. Он, конечно, понимал, что время существует и независимо существует от того, что с ним произошло. Но оно перестало быть главным для него. И только тогда день его смерти смог стать нечто большим, чем просто отрезом во времени. Как ему показалось, этот день стал бесконечной, бесцветной линией в густой пыли. И где-то посреди разорванной. Смертью. Но это было почти незаметно. Потому, что он остался жив. Он просто почувствовал время как-то совсем по-другому, чем все люди. И, может быть, перестал быть человеком. Но это вовсе не главное.

Два гестаповца тащили его за руки по земле. А ноги его бессильно болтались в пыли. И оставляли за собой две бесконечные извилистые линии. В густой пыли.

Что-то огромное обхватило меня. Подняло над временем. И бросило назад. Сознание разделилось. Его внешняя реальная оболочка оставалась на месте, но я уже мчался куда-то. Мгновенно всплывали какие-то куски жизни. И всё неслось назад. Настоящее ушло в прошлое. Что-то сдвинулось с места. Мертвые пришли на смену живым.

Мы стояли у стены четвертого блока. Ветер рвал клочьями одежду, впивался в незащищенное тело сухими иглами.

«ТЫ, КОНЕЧНО, НЕ ВИНОВАТ. КОНЕЧНО, НЕ ВИНОВАТ. НО, ВСЕ-ТАКИ, Я БУДУ ПРИХОДИТЬ К ТЕБЕ ИНОГДА. ПО НОЧАМ. И ТЫ ОКОНЧАТЕЛЬНО ПОЙМЕШЬ, ЧТО СОВСЕМ НЕ ВИНОВАТ».

Ветер ударил с новой силой. На секунду я закрыл глаза. А через секунду его уже не было. Смутный силуэт удалялся вдоль стены. И, казалось, что ветер выдувает из него крупицы реальности. Он таял…

Под утро замурованный замолкал. Мои гости расходились. Уныло бродили они по комнате, сонно зевали, и тени их таяли в предутренних сумерках.

А последней уходила странная женщина. Она была Монахиней. Но утверждать это наверно, я бы не стал, потому, что платья на ней не было никакого. Это была странная женщина. Несколько лет она приходила ко мне. И ни разу не сказала ни слова. Только молчала и улыбалась. Однажды она пришла на рассвете. И была очень бледна. И что-то бормотала про себя. Впервые я услышал ее голос и ужаснулся. Я почувствовал, что она должна умереть сегодня. А утром я нашел ее в своем углу зарезанной.

«Человек растаял. Это необычно…»

Человек лежал, широко раскинув руки. И смотрел в небо. Шел мелкий моросящий дождь. По дороге, чавкая в грязи и скверно ругаясь, тащились солдаты. Скрипела телега. Стонали раненые.

Он лежал у дороги, широко раскинув руки, и, не мигая, смотрел в небо. Казалось, он жив еще. Спит. А глаза открыты и смотрят в небо. И полны слез. Но это просто дождь. Час назад он так хотел отдохнуть.

И вот он спит у дороги.

…Он говорил долго. Очень долго. Бесконечно долго. Он упивался рассказом. Радовался тому, как произносит звуки. И тому, что звуки, рожденные им, слагаются в слова. Он умел говорит, не уставая. И слушая его, люди плакали и смеялись. Он умел говорить. Мысли и чувства, рожденные его рассказом, невозможно описать словом. Это нечто огромное, излучающее печальный свет. Было что-то невыразимо печальное в его рассказах. Наверно, эта печаль и придавала его рассказам тот необычный колорит, который всегда поражал слушателей.

Он говорил долго. Очень долго. Он говорил, не умолкая, почти двадцать лет подряд. С тех пор, как в гестапо ему вырвали язык…

Я и мой брат, мы оба муравьи. Я всю свою жизнь провел в темноте и ни разу не видел солнца, света. Я не знаю, что это такое. А мой брат, он старше меня, рассказывал, что очень давно он видел солнце. Он говорит, что очень хорошо запомнил чистый прозрачный воздух, который насквозь пронизан лучами солнца. Я не мог всего этого представить. И я не верил ему. Я был убежден, что на свете нет ничего, кроме темноты. Я привык к ней. Мне казалось, что искать выход из темноты бессмысленно. У тюрьмы нет выхода. Наша тюрьма — это ВЕСЬ МИР. Но брат ищет какой-то выход. И подчиняясь ему, я тоже жду какого-то выхода. И подчиняясь ему, я тоже ищу. Ищу и понимаю, насколько бессмысленны наши поиски. День и ночь слышу от брата: «Где-то есть выход. Есть, есть! Мы должны искать, найти. Вперед, вперед!»