Яков Липкович - Три повести о любви

«Через колено?»

«Ты думаешь, мы на этом остановимся?» — продолжала она тем же отдалившимся голосом.

Он потянул ее за руки. Поначалу Светлана вроде бы не сопротивлялась. Но по мере того, как расстояние между ними сокращалось, возрастало и противодействие, словно она действительно боялась заразиться.

«Пусти, — сказала она. — Платье порвешь!»

Это было все то же серое шерстяное платье, которое ей здорово шло и которое она последнее время постоянно носила. Оно и в самом деле натянулось так, что, казалось, вот-вот где-нибудь затрещит.

Он не торопился ее отпускать.

«Рукам больно!» — привела она еще одну уважительную причину.

Он слегка расслабил пальцы.

«Где у вас тут зеркало?» — вдруг спросила она.

«Зеркало? — удивленно повторил он и насторожился, заметив в ее прелестных серых глазах прятавшуюся усмешку. — Зачем оно тебе?»

«Чтобы ты мог посмотреть на себя. Борода, как у Шмидта… Прямо кактус!»

«Небритый? — Ипатов отпустил обе ее руки и схватился за свое лицо. — Бог ты мой, сапожная щетка!»

Светлана воспользовалась моментом и отодвинулась в глубь кресла.

«Я сейчас поброюсь, так говорил мой старшина!» — возвестил Ипатов. Но только встал, как у него опять поплыло все перед глазами. Некоторое время он стоял, держась за спинку кровати. Продолжалось это какие-то мгновения, Светлана даже не обратила внимания. Она решила, наверно, что он о чем-то задумался. Во всяком случае, он бы не хотел, чтобы она заметила… Когда наконец голова перестала кружиться, Ипатов подошел к этажерке и достал фотоальбомы. Подал Светлане:

«Полистай, пока я приведу рожу в порядок!» В таком темпе он еще никогда не брился, даже на фронте. И, на удивление себе, ни разу не порезался. Когда он вернулся, она с сосредоточенным видом рассматривала фронтовой фотоальбом.

«Это кто?» — спросила она, показывая на майора Столярова. Фотоснимок был сделан уже после войны, когда майор Столяров поступал в военную академию. Фотограф каким-то образом сумел выявить в незнакомом ему офицере главное: ум и благородство. Ипатов любил эту фотокарточку, дорожил ею.

«Мой большой друг. Начальник разведки нашей бригады», — ответил он.

«Хорошее лицо», — сказала она.

«Да?» — обрадовался он.

«Он погиб?»

«Нет, живехонек! Правда, глядя на него, не скажешь, что он восемь раз был ранен и два раза из них — тяжело? На Одере нас накрыло одним снарядом».

«Я и не знала, что ты был ранен! Ты никогда не говорил мне…» — заметила она.

«Два раза… Вот, — он задрал рукав и продемонстрировал широкий шрам от запястья до локтя. — И вот… — но вовремя спохватился: — Можешь поверить мне на слово. Осколок прошел по касательной, выдрал кусок мяса на брюхе…»

«Покажи!» — вдруг потребовала она.

«Ну зачем?.. Не надо, — смутился он. Живот бы он еще мог немного оголить: рубцы находились в вполне пристойном месте, чуть правее пупа. Но показывать несвежую, застиранную нижнюю рубаху он не хотел ни под каким видом. — Ей-богу, смотреть на все это удовольствие ниже среднего…»

«Как хочешь», — сказала она и снова углубилась в альбом.

Фотографий было довольно много. Особенно часто он с ребятами снимался во время формировок и сразу после войны. Увековечивали себя на фоне достопримечательностей и пейзажей Европы. За их спинами угадывались освобожденные Польша, Германия, Чехословакия, Австрия. Это была его Европа, в отличие от ее Европы — тихой, провинциальной, сугубо послевоенной Скандинавии.

«Человек побрился, стал как новенький, а кое-кто этого не замечает», — напомнил Ипатов о себе.

«Замечаю, — сказала Светлана и продолжала листать фотоальбом. — А это кто?»

На этот раз ее внимание привлекло мальчишеское, с характерными кавказскими чертами лицо Бальяна.

Ипатов ответил.

«А ты знаешь, что адмирал Исаков тоже армянин?» — вдруг сообщила она.

«Ну и что? — пожал он плечами. — Микоян армянин, Баграмян армянин, Тевосян армянин…»

«Но у него русская фамилия?» — удивилась она реакции Ипатова.

«У меня тоже русская фамилия», — заметил он.

«Но ты же русский?»

«На три четверти».

«У тебя мама…»

«Ты хочешь сказать, еврейка? Да, наполовину…»

«Ну это не имеет значения. Все равно русский!»

«Как для кого? Если бы я угодил к немцам в плен, они бы не стали высчитывать. Кокнули бы за милую душу!»

«А ты мог попасть в плен?»

«Сколько угодно!»

«Бедняжка, — она быстрым движением погладила его руку, заброшенную на подлокотник кресла. — Холодные руки».