Ирина Шатырёнок - Жить будем потом

Так Инна продержалась в тревогах первые три месяца, потом перешла на искусственное детское питание. Мальчик два дня помучился живо­том, надрывно кричал, не спал, но потом все наладилось. К году Сережа окреп.

— Вылюдился, — радовалась Инна, но ножки у сына оставались еще сла­быми, рахитичными, сильно выгнутыми.

— Будущий велосипедист, — грубовато шутил Генек, отхлебывая домаш­нее проверенное лекарство, самогонку свежей выгонки.

Домой мальчику не хотелось идти. Для матери существует один отец, он для нее все: крепкий хозяин, авторитет, на нем все в доме держится. Как же — офицер в отставке. От «офицерства» отца осталось слабое напомина­ние, командный голос да чернильного цвета наколка в виде якоря на левом предплечье. Почему якорь, все хотел спросить отца, забывал. Мать с отцом или собачатся, или у них одни разговоры о деньгах, все мало, а собачатся опять же из-за денег, у отца на мороженое не выпросить... Скукота.

Серега Ярошко в свои двенадцать лет хорошо усвоил: люди делятся на плохих и хороших, богатых и бедных, злых и добрых. Плохих и злых больше. Доброй к нему в первом классе была учительница Елена Антоновна, пришла в школу после педучилища, молоденькая совсем, смешливая и стеснительная, ей хотелось выглядеть среди коллег посолиднее, взрослой и опытной. Свои пепельно-русые волосы гладко зачесывала вверх, соорудила на голове что-то вроде кукиша, никого из детей не ругала за плохой почерк, объясняла задания звонким голосом, глаза веселые, улыбку прячет, комкает пухлыми губами. Записала черноглазого мальчика в школьный хор.

— Быть тебе, Сережа, запевалой, а может, и солистом, слух у тебя от­личный.

— Не жалуюсь, издалека слышу, калитка скрипит — батя идет, — согла­сился с ней школьник.

— Я про другой слух — музыкальный, у тебя чистый слух, абсолютный, это от природы, тебя надо в музыкальную школу определить, на аккордеон или даже на пианино.

— А сколько стоит пианино? — неожиданно по-взрослому поинтересо­вался мальчик.

— Новое дорого. но продают в комиссионке подержанные. И в хоро­шем состоянии.

Дома Сережка радостно поделился, училка ему посоветовала ходить в музыкальную школу.

— У нас сроду не было музыкантов, чего удумал, все музыканты — пьянь да рвань,— кисло отреагировала Инна.

— Не все, есть некоторые, те в ресторанах хорошо лабают, клиенты люби­мую музычку заказывают, чаевые, то да се, — возразил Генек.

— Иди учи уроки, стоишь, уши развесив, — прикрикнула мать.

Мальчик понуро вышел, Инна продолжила:

— За музыкальную школу надо платить, вон Таисы дочка ходит со скрыпочкой, сколько тех скрыпочек купила, о! Не одну, а к скрыпочке надо еще футляр, каждый месяц плати живые деньги. Таиса говорит — из последних денег выучу ребенка, будет у Верки потом легкий хлеб, тренькай на скрыпке, прямая дорога Верке дальше учиться.

— Пусть идет твоя Таиса куда хочет, а нашему нечего ерундой голову занимать, — закончил разговор Генек.

Сережа стоял за дверью, все слышал. Хотел с ревом выскочить, закричать на отца, но какая-то сила сдержала его, замер, помрачнел, насупился. Проглотил горький ком в горле, очнулся, как в игре «Замри-отомри», взъерошил на голове волосы и выбежал во двор. У крыльца под ноги ему весело выкатился смешной соседский песик, он часто играл с мальчиком, пролезая через дырку в заборе.

— Пошел прочь! — крикнул мальчик.

Лицо его нахмурилось, но песик не понял, почему его давний друг не хочет с ним играть, склонил голову, весело запрыгал, готовый бежать напере­гонки.

— Получай, скотина!

Мальчик пнул ботинком собачку в живот, схватил палку с земли, угрожа­юще замахнулся, но песик увернулся, заскулил от боли и опрометью выскочил за калитку. Из глаз Сережки брызнули горячие, злые слезы, он тер их кулаком, размазывая по щекам, жалел Шарика, не понимал, почему ему так противно, сам себе неприятен, и все люди кругом чужие, даже училка Елена Антоновна, она, она-то и заварила всю кашу.

— Что сопли развесил, тоже мне музыкант нашелся, марш домой, весь дом выстудишь, — позевывая, прикрикнула на сына Инна, кутаясь в вязаную шаль. — Ревел, что ли? Идем, оставила твои любимые котлетки. Стоишь, как побитая собака.

— Не, — засопел Сережка, — не буду, ничего от тебя не хочу, корми сво­его Генека.

Мальчик впервые назвал отца отстраненно, как чужого человека, гневно посмотрел на мать и выбежал со двора. Услышал за спиной визгливый голос матери, но не обернулся, она еще долго звала его и ругалась. Сережа вдруг представил себе побитую собаку, соседского цуцика, несчастного песика, горячая волна жалости подступила к горлу, хотелось бежать, бежать, спрятать­ся от всех, чтобы никто его не нашел. Остановился, никто за ним не бежал, не звал, тоскливо заныло в животе. Он никому не нужен, он — один, в ушах еще звенел голос матери — надоедливый, противный. Мальчик медленно брел по улице, вышел к автобусной остановке, захотелось вдруг уехать, уехать далеко-далеко, но тут из-за угла появился городской автобус. «Покатаюсь по кругу», — и вскочил в заднюю дверь.