Евгений Рудашевский - Бессонница

– Мне нужно опуститься на самое дно бессонницы, и тогда всё будет хорошо, – зачем-то сказал я вслух.

Луис ничего не ответил, и я добавил:

– Синди тут сказала, что в одном из штатов человек, не спавший семьдесят два часа, приравнивается к сумасшедшему.

– Синди? Это которая ходила с повязкой на глазах?

– А по-моему, всё наоборот. Только на дне бессонницы мы становимся настоящими. Там не боишься быть собой. И мысли там остаются твои, настоящие, а не такие, за которыми прячешься от своих же чувств.

– Не знаю. Не слышал о таком законе.

Мы ещё несколько минут говорили, не слыша друг друга. А Синди в самом деле как-то ходила по кампусу с повязкой. Все выходные ходила. Проводила исследовательскую работу о том, каково быть слепым. Синди любит подобные штуки. И над ней никто не смеялся. Тут к таким вещам относятся с пониманием, хотя выглядело это довольно забавно.

– Интересно было бы посмотреть на неё в кимоно. Ведь она жила в Японии. Думаешь, она там носила кимоно?

Наверное, Луис устал от того, что я говорю всё это невпопад, поэтому ушёл. А я ещё какое-то время сидел на ступеньках. Думал о свёртке. Я его даже не развернул, потому что в комнате уже спал Мэкси. Вообще, стоило бы заглянуть в свёрток, но я доверял Луису, знал, что он не обманет. Хотя сейчас мне кажется, что, может, лучше бы он меня обманул. Но это во мне говорит слабость. Когда я опущусь на дно бессонницы, слабость уйдёт.

Последняя неделя была чудесной, что довольно странно, ведь я ни на минуту не забывал о чёрном свёртке, который лежит под столешницей моего стола. И это напомнило мне «Петербург» Андрея Белого: «Над бездною пьём кофе со сливками». Не то чтобы я любил Белого, да и кофе со сливками не пью, но сам образ мне сейчас оказался близок и понятен.

Все эти дни мы с Эшли, Мэтом и Крис просидели в библиотеке, в отдельной комнате для занятий на третьем этаже. Занятия у всех были разные, так что в комнате чаще всего стояла тишина, но каждый час мы делали небольшой перерыв и, отложив учебники, говорили обо всём подряд: о музыке, о художниках, о литературе, о кино. И так получалось, что я говорил о литературе, Мэт – о музыке, Эшли – о художниках, а Крис – о кино, но всё равно нам было уютно и мы друг друга хорошо понимали. Иногда спускались в аудиотеку послушать что-нибудь из того, о чём говорил Мэт, потом шли в изобразительный отдел и рассматривали репродукции, а к вечеру переходили в подвал Солбер-холла смотреть очередной фильм.

Но больше всего я любил оставаться наедине с Эшли. Нам было хорошо вдвоём. Никогда прежде я не чувствовал себя так свободно.

Признался ей, что иногда прячу в людных местах записки для незнакомых людей и пишу в них что-нибудь приятное. Эшли сказала, что это круто и что она бы не отказалась найти такую записку.

Потом я сказал, что люблю пустые переходы ночью. И перроны, и залы ожидания. Люблю, что ночью там мало людей и можно ходить, ни с кем не толкаясь, и думать, что вот уже утром тут будет толпа торопящихся куда-то пассажиров. Эшли кивнула, и я тут же, совершенно невпопад сказал:

– Никогда не мог понять, как можно быть культурным человеком: пропускать девушек, вежливо ко всем обращаться, чихать в ладошку и морщиться, если кто-то чихнул не прикрывшись, – а потом, оставшись наедине, жадно ковырять в носу, доставать козявки, разглядывать их и мазать куда-нибудь под стол или просто отщёлкивать куда подальше. Мерзко это. Да и вся эта культурность мерзкая. Нет, я не говорю, что нужно грубить и харкать под ноги прохожим. Просто мне кажется, что вся эта напускная вежливость – жутко пошло.

И Эшли меня слушала, будто я действительно говорил что-то важное. Смеялась, соглашалась или спорила, но никогда не заявляла, что я странный или что-то в этом духе. А ещё в библиотеке она распускала волосы, и мне нравилось, как Эш склоняется над учебником и заглаживает за уши выбивающиеся пряди. Кажется, я мог бы наблюдать за ней бесконечно. Просто сидеть рядом и смотреть, как она оправляет волосы. Как прикусывает нижнюю губу, как чуть подрагивает кончик её носа, если она смеётся. Как Эш, задумавшись, приоткрывает рот и языком прикасается к зубам, а главное – как улыбается, если слышит или читает что-то интересное.

Вдвоём мы тоже спускались в аудиотеку, слушали музыку, и в такие минуты я радовался, что с нами нет Мэта. Нет, с ним тоже было хорошо, но, когда Эшли рассказывала мне о деталях, которые подмечает в каких-то песнях, мне становилось особенно тепло. Даже не знаю почему. Просто казалось, что в этих деталях собрано всё самое светлое и радостное, точнее – в том, что Эшли их подметила, а теперь делилась со мной. И если б меня в такой момент тронули за плечо и спросили, кто я и как здесь оказался, то мне бы потребовалось время обо всём этом вспомнить, потому что тогда это не имело никакого значения. Мы просто были. Были вместе. А вспоминать о прошлом или думать о будущем казалось чем-то диким, да и почти невозможным.