Артур Аристакисян - Вырезанный живот. Мгновенный человек

Наташка Брусникина, когда мы с ней во втором классе за одной партой сидели, анекдот мне во время урока рассказала, шепотом. Приходит муж с войны, ебет свою жену и говорит, рассказывает, как он воевал. Жена говорит: «Дальше». Он еще немного рассказал: как воевал, стрелял, бомбил. Она говорит: «Дальше». Он снова — про то, как бил фашистов. Она повторяет: «Дальше». «Дальше яйца не пускают», — говорит муж. Константин Симонов если бы услышал этот анекдот — понял бы отлично, о чем речь. Не смеялся бы. Я тоже не смеялся. Я над анекдотами не смеюсь, если это, конечно, остроумные анекдоты. Я над анекдотами думаю, размышляю.

На уроках мы с Наташкой в виселицу часто играли, рисовали виселицу: кто кого раньше повесит. У меня были очень худые ручки. Она говорила: какой ты мужчина с такими тоненькими ручками?! Потом нас рассадили. Мы стали записочки друг другу писать. Она мне пишет: «А у меня на письке волосы стали расти». Я пишу в ответ: «У меня тоже». Она пишет: «А у меня такой длины…» — и рисует волосок в записке, вот, такой. Я в своей записке тоже рисую волосок: «А у меня такой…»

У нашего учителя физкультуры дома были все пластинки «Битлз». Он обтянул конверты целлофаном и не позволял никому к ним прикасаться. Меня он любил, как он сам говорил, за мой недетский ум. Этим словом он молчание называл. Уже в пятом классе я писал битлов прямо с пластинок. Под музыку «Биттлз» он лез ко мне, сосал мои губы — но кончал только в свои джинсы «Леви Страус». Я никому ничего не сказал. Ему я сказал, что может не беспокоиться и спать спокойно: никто об этом не узнает. Мне было неприятно то, что он со мной делал, но я терпел. Помните у Николая Гумилева: «Хуже было Богу моему, и больнее было Богородице».

Как-то раз ему захотелось поцеловать меня в мои понимающие глаза, прямо в глаз. Просил: «Всего один раз. Не бойся…» Он выбрал мой правый глаз и попытался его открыть. Это продолжалось довольно долго. Я сомкнул веко — и он, борцовским приемом зажав мою голову между ногами, принялся обеими руками открывать мой правый глаз. Не получилось. Он повернул свои войска на Петербург: чтобы открыть мой левый глаз — но я и его успел закрыть. Ничего не открывалось ни там, ни здесь. В это время, пока он пытался открыть мои глаза, душа великой «четверки» пела во мне. Я вырывал голову, кричал: «Мама», — но глаз не открывал, ни левый, ни правый. Он поклялся здоровьем своей матери и своих детей: что если я не открою хотя бы один глаз и не пущу его туда — он сделает со мной что-то страшное. Я открыл глаза — он увидел, что они полны слез. И перестал, успокоился. Терпение — это главное, чему нужно учиться в детстве.

Он пытался сломать газовую трубу, жильцы вызвали милицию. Когда его взяли, он сказал, что это я ему велел: сломать трубу. Велел готовиться к роли. Он сказал, что играет в моем фильме роль нациста и еврейки.

— Он сказал, что ты ведешь съемки, а он делает только то, что ты ему говоришь. Это так? — спросил мент. — Сразу две роли: нациста и еврейки?

— Так точно, — ответил я. — Газовую трубу пыталась сломать еврейка, как вы понимаете. Или нацист? Я пока не выяснил. Поэтому он играет сразу две роли: нациста и еврейки. Нацист и еврейка совершают действия, которые одинаково выглядят и одинаково называются, но, поскольку они разные существа, то и видят мир они совершенно по-разному.

Вошел пьяный начальник отделения и, увидев меня, потер ладони:

— Это ты заставил больного человека сломать газовую трубу!

Я сказал, что веду съемку фильма про нациста и еврейку. Он играет в нем главную роль, вернее, две главные роли: нациста и еврейки. Мент красными волчьими глазами заглянул в мои глаза и сказал:

— Ты, парень, что-то путаешь. Пока что ты снимаешься в нашем фильме, а не он снимается в твоем…

Пришлось все им рассказать, как было дело, с самого начала. Все началось с того, что я предложил одному московскому театру на окраине постановку «Укрощения строптивой», как историю отношений нациста и еврейки. Предложил так это увидеть. Как еще выразить суть того, о чем говорится в пьесе, я не знаю. Смотрел старые постановки со знаменитыми актерами — все не то. Думал, читал, перечитывал пьесу — и, наконец, нашел. Понял, что нужно делать. Нужно не ставить пьесу, а снимать фильм. Берем «Укрощение строптивой» Шекспира, берем того парня, который там фигурирует, берем эту строптивую девицу — и видим эту проблему, как отношение между нацистом и еврейкой. Его — в качестве нациста, ее — в качестве еврейки. Берем текст пьесы Шекспира — вернее, саму рукопись пьесы на старом английском — делаем ксерокс с оригинала, написанного чернилами рукой самого Шекспира — и адаптируем это дело в киносценарий. И дальше все произойдет автоматически: он превратится в нациста, а строптивая — в еврейку. Если мы разберем копировальный аппарат, обнажим все его внутренности, то останется лишь голый факт: чистый материализованный факт по истории создания копировального аппарата. Если же мы берем и адаптируем рукопись «Укрощение строптивой», то получаем другой голый факт: отношения нациста и еврейки. Но сам фильм не снимаем. Не спешим снимать. Идем с этим фактом не в театр, не на киностудию. Я скажу куда — но вы посчитаете, что я шучу, смеюсь. Нет. Я шутников вообще не люблю. Чтобы понять, о чем на самом деле эта пьеса и что с ней делать, нужно пойти с ней, в той версии, где этот парень нацист, а строптивая девица — еврейка, не к людям театра и кино. Идти надо в ресторан гостиницы «Пекин» на площади Маяковского, где меня всегда ждут. Потому что они во мне заинтересованы. Приходим, но ни про какого Шекспира не заикаемся, ничего про любовь нациста и еврейки не говорим. Просто имеем это в виду, подвешиваем наш корыстный интерес. И с этой минуты все, что будет происходить вокруг нас, будет проходить через историю нациста и еврейки, как укрощение строптивой. История укрощения еврейки нацистом окажется больше этой ситуации — и жизнь будет описывать их войну на наших глазах. Нацист будет укрощать строптивую еврейку, чтобы она его не любила, потому что его нельзя любить. Никто вокруг ничего знать и видеть не будет. Еврейка будет любить нациста и кидаться на него, как дикая кошка, вопреки всему, что происходит. Вопреки тому, что видно и понятно. Потому что любовь и есть вопреки. И бессмертная человеческая душа, которую искал тот детина, когда убивал людей, тоже «вопреки». Поэтому самого факта не предоставляем, спокойно разговариваем с работниками ресторана «Пекин», недолго ждем, пока несут анкеты, и пишем заявление о вступлении в коммунистическую партию Китая: КПК. Или сразу направляемся в посольство Китая. Говорим в автоответчик, что хотим вступить в коммунистическую партию Китая. Сколько помню, там всегда провода из автоответчика торчат. Или звоним из телефонной будки по телефону: 206-21-40 .