Карел Мисарж - Окраина

Впоследствии Франтишек каждый день прощался со Штепаном на этом самом месте. Нет, они не дружили, просто Штепан присоединялся к нему, когда после уроков они уходили из гимназии. Франтишек, правда, стыдился его невнятного бормотания, но все же улыбался ему, когда думал, что надо улыбнуться, и серьезно качал головой, когда думал, что это уместно. Когда же Франтишку становилось вовсе невмоготу, он делал вид, что торопится на поезд. Но Штепан не отставал…

Потом как-то класс заполнял очередную анкету — не проходило недели, чтоб ученикам не предлагали каких-нибудь анкет; многие объявляли себя репатриантами и просили пособия, другие требовали повышенной стипендии за заслуги родителей в движении Сопротивления, безразлично где — за границей или на родине. Анкет набиралась такая куча, что можно было подумать — вся Прага стояла на баррикадах, оставив дома, как в давние времена, только глубоких старцев да детишек. И вот раз Франтишку доверили отнести в секретариат гимназии кипу заполненных анкет. Тогда-то и вычитал он черным по белому, школярским почерком выписанные в анкете Штепана слова: «Отец умер 15 октября 1945 года», улица и номер дома те самые. Ошибка исключалась.

Теперь, после Февраля 1948 года, этот Штепан испарился, словно его никогда и не было. В душе Франтишка осталось только воспоминание, и все белые лилии, которые он когда-либо увидит в жизни, будут пахнуть как те, что лежали тогда на тротуаре. Никто, увы, не пожалел о Штепане, и только остается спросить, за что же его мучили, заставляя учиться в обычной школе, перегруженной до того, что учеба напоминала марафонский бег, причем для обеих сторон — для учащихся и для учителей. Знал ли кто-нибудь подробности загадочной смерти отца этого подростка? А если и знал — что из того? Для характеристики той или иной эпохи приводят обычно завершенный рассказ. Однако для переломных периодов характерны и незавершенные.

Точно так же в один прекрасный день перестал являться в гимназию Американец. Сегодня это звучит несколько экзотически. В нашей почти восточной части света мы привыкли видеть американцев в роскошных гостиницах (если нам подворачивался случай в такие гостиницы попасть), фотографирующими Градчаны или участвующими в спортивных состязаниях. У нас очень мало шансов ходить в школу вместе с ними. Этот мальчик, Американец, мог быть сыном бизнесмена, дипломата, туриста, писателя, фабриканта — кто знает?

Американец, понятно, был в центре внимания. После Февраля англофильство высших кругов общества доходило до истерии.

Есть люди, которые, попадая в новую, еще небывалую ситуацию, отличаются абсолютным отсутствием скепсиса и критичности; всякий раз, как такие ситуации возникают, находится множество простаков, воображающих, что они все постигли и поняли. И они до одурения пережевывают какой-нибудь стишок или песенку, задача которых принизить значение происходящего, упростить, приблизить к пониманию примитивов, дураков и лентяев, чья мысль не простиралась дальше собственного корыта и не способна была охватить чуть более широкий круг людей, хотя бы соседей по дому, этажом выше или ниже.

Так, после сорок восьмого года из мужских уборных гимназии доносилась песенка: «Придут к нам парни из США, станет наша жизнь хороша».

Следуя тому же испытанному принципу, предки наши закидывали врага шапками и корчились со смеху, крикнув в скалы: «Австрия, твои дела давно…» — и услышав в ответ: «…авно!»

Однако Американец в классе Франтишка оставался совершенно нечувствителен к заискиванию — со стороны ли учеников, изучающих английский, или учителей, преподающих этот язык. Он оживлялся только на уроках физкультуры, в каковом предмете действительно превосходил всех, да еще во время драк. Да, драк, которые, правда, были явлением не каждодневным, однако довольно частым. В такие минуты американский спортсмен сиял, как лампион. На прочих уроках он томился скукой, но никому не мешал, так что, когда в один прекрасный день он не пришел в класс, не явился на другой и во все последующие дни, никто этого вроде бы и не заметил. И остался после него вопрос, зачем его посылали в школу, где он не понимал и не хотел понимать ни слова, вопрос, кем и для чего он был вообще принят.

Так же тихо исчез Партизан, сын какого-то генерала, у которого мальчишка, видимо, перенял — другого объяснения нет — развязно-снисходительную манеру разговора и обращения, доводя этим до бешенства некоторых педагогов, особенно тех, что вернулись из концлагерей с расшатанными нервами. Поскольку об этом парне ходили слухи, будто он сражался в партизанском отряде, он вел себя с этими освобожденными политическими узниками как с равными, а точнее — и чаще, — как с беспомощными дурачками, которые дали себя арестовать исключительно по простоте своей невоинственной души. Партизан курил, чем особенно чванился, и показывал — не всякому — порнографические картинки. Он был назойлив, как муха, и все облегченно вздохнули, когда он тоже исчез со своими штыками, желтыми от табака пальцами (на мизинце он отрастил ноготь в несколько сантиметров и сбивал им пепел с сигарет) и офицерскими планшетами, в которых носил наборы патентованных карандашей, учебники и игральные карты. Его история тоже останется незавершенной и все же типичной и в своем роде уникальной, ибо в те времена столько было подлинных героев и столько настоящих трусов, что если по чьей-то воле или просто по недосмотру одних принимали за других, то это тоже считалось колоритом эпохи.