Анна Михальская - Порода. The breed

С письмами в руках я перешла в «залу». Шаги отдавались гулко и далеко: ведь под полом была пустота — несколько венцов лиственничных бревен толщиной в полтора обхвата. Я входила туда, под дом, через особые воротца, чуть пригнув голову. Сейчас там было чисто, и на воротцах висел новый замок. Наверное, когда-то там тоже жили овцы.

За окнами подул ветер, и тучи двинулись. Вот в пятне белого тумана показался месяц, снова исчез, и наконец опять возник в круге ясного неба.

Кровать ждала меня у окна. Сбитая месяц назад из толстой сосновой доски, она простоит века. Широкая, как палуба драккара, под мягким сенником, сохранившим запахи лета. Льняные простыни, сотканные в Костроме, были прохладны и шелковисты, как белый речной песок на отмелях Унжи.

Я лежала, не гася свечу, и смотрела на стены. Вековые сосны, срубленные столетие назад, светились солнцем, заключенным в годовые кольца. Как янтарь северных морей, они хранили в себе его силу. Они излучали время, и оно мерцало у поверхности бревен, колебля воздух и пламя свечи.

Далеко внизу, под высоким берегом и под моим изголовьем, в холодном тумане, темная река текла в мои сны.

Снова запели волки.

Начал матерый — соло. Ночная труба Армстронга прозвучала бы здесь щенячьим визгом. Вот вступил голос волчицы, взвился к небу и золотой петлей захлестнул месяц. Мощная волна песни матерого, перевитая сияющей нитью голоса волчицы, катилась все дальше и вздымалась все выше.

К утру выпал снег. Собака без опаски вылетела из двери на свет и свежий ветер.

Я вышла следом.

Через скошенный луг, мимо припорошенного снегом буя сена, с треском подъезжал мотоцикл.

— Телеграмма, получите, — крикнул, не снимая ноги с педали, почтальон.

«Нина Павловна больнице инсульт легкий нужен уход не волнуйся приезжай срочно Валентина».

Вещей я не взяла никаких. Только завернула в носовой платок кристалл горного хрусталя из колодца и половинку раковины перловицы. Пусть все остается как есть. Будто и я остаюсь.

Пока закладывала доски в скобы у окон, закрепляя изнутри деревянные ставни, в доме становилось все темнее. В последний раз скрипнула, выходя, дверью, заперла висячий замок, и тяжелое кольцо с шершавым ключом, тяжело звякнув, легло на самое дно сумки.

Собака легко бежала вперед, вот она уже белеет за лугом, вот встала и ждет меня на дороге.

Я подошла к ней, остановилась и оглянулась.

Там, внизу, сквозили на первом снегу две сосенки, что я посадила у серого валуна рядом с домом. Какими-то я их снова увижу? Выше серого камня? Выше куста собачьей розы? Выше дома?

Там, внизу, неслась между белых отмелей темная Унжа.

И синели за ней лесные дали — сколько хватало глаз, до самого окоема.

Хоть после смерти лежать бы здесь, если уж жить не смогла. Здесь, дома, у серого валуна, под двумя соснами. Над рекой:

Вокзальная площадь была пустынна. Только у лавки Костромского винзавода дверь иногда скрипела и хлопала, и тяжелые шаги запойных мужиков шаркали по шатким ступеням. Купила нам с собакой билеты, вынесла ей из вокзального буфета влажный пирожок с повидло. До поезда «Шарья-Москва» оставалось ровно три часа.

И, повернув налево, пошли мы с ней по улице Ленина, вдыхая напоследок горький родной запах перемерзших лиловых хризантем в палисадниках. Цвели когда-то и в Москве такие, в заросших старых двориках, — мелкие, сорные.

Окна над почерневшими от заморозка кустиками блестели холодными чистыми стеклами, и особенно яркими казались наличники — синие, как река Унжа. Мы шли мимо серого штакетника, под которым привязанные к нему козы подъедали остатки травы, мимо серых дровяных сараев с поленницами, по песчаной обочине рядом с асфальтом — до самого низкого здания из серого кирпича с синим ящиком у двери и синей надписью «Почта». Молодые лиственницы у входа выглядели чужими — холодными, как балерины на пустой сцене, когда музыка смолкла.

Оставлять здесь письма не хотелось — а вдруг да и прилетела какая шальная весть за сутки?

Вложенный в паспорт, в окошке показался конверт — толстый.

Писала Валентина. Что же случилось на следующий же день после того, как отправила первую свою эпистолу? А ведь случилось, взялась бы она за перо иначе…

Было любопытно, но не очень. Ну, что там могло приключиться, в самом деле? Миллионер вернулся? Заболела кошка? Прочитаю на станции.

И мы неторопливо вернулись на площадь.