Александр Кожедуб - Внуковский лес

— Может, Абрикосов?

— Не знаю никакого Абрикосова! — сердился Николай Иванович. — Я с детства мнуковский, и жил тут Кисловский.

Наверное, для философствования нужно было что-нибудь соврать, и Николай Иванович сочинял на ходу.

— А Орлову с Утесовым вы знали?

— Это которые на пруду? Так они ж не писатели. Я по писательской части.

Николай Иванович был мастер на все руки. Он чинил краны, менял проводку, таскал мебель, ну и ввинчивал лампочки. Причем деньги за работу Николай Иванович брал далеко не у всех.

— Не надо! — хмурился он, когда я совал ему рубль после замены крана на кухне.

— А рюмку?

— Это можно.

Мы степенно выпивали на кухне. Закусывал Николай Иванович чисто символически.

— Раньше здесь хорошие места были, — щурился он. — Рыба в речке водилась. Зайцы кору на яблонях объедали. А теперь одни лисы.

— Белок полно, — наливал я в рюмки.

— Белки, конечно, скачут, — брал двумя пальцами стопарик котельщик, — а будет еще хуже. Помяни мое слово — пропадет Мнуково.

Отчего-то он говорил "Мнуково", а не "Внуково".

— Татьяне тоже нехороший сон приснился, — выпивал он рюмку до дна.

Татьяна была сожительницей Николая Ивановича. Работала сначала в конторе, потом мыла в коттеджах полы. Была она крупная, костистая, как и большинство внуковских баб, с которыми я сталкивался в магазине на станции.

— Что приснилось Татьяне?

— Не помню уже... Навалился кто-то и душит. Она крикнуть хочет, а голос нейдет. Попа надо, чтоб святой водой покропил, а где его взять? Вот так и кончимся вместе с Мнуковым.

Мне эти апокалипсические мотивы в рассказах Николая Ивановича были непонятны. За окном светило солнце, на столе стояла бутылка, в буфете помаленьку рассасывалась очередь, и, стало быть, минут через десять можно было отправляться за чешским пивом. Откуда эта вселенская тоска?

— Писатели, а сами ничего не видите, — сокрушенно помотал головой Николай Иванович. — Пора в котельную.

Он поднялся и ушел, громко топая сапогами.

Баня у нас была по субботам. Чаще других в нее ходили Шундик, Михайлов, зять Михайловского Леня Петров и аз, грешный. Иногда к нам присоединялся Иванченко. У него было больное сердце, и Люда его отпускала неохотно.

У каждого из завсегдатаев в бане был свой интерес. Николай Елисеевич Шундик приходил с травяным настоем в термосе. Зверобой, иван-чай, мяту и валериану он собирал на лугу у речки. Я туда ходил за малиной, и иногда мы встречались.

— Набрал? — косился на банку с малиной Елисеич.

— В этот раз желтой много, — показывал я.

Кусты малины густо росли на обрывистом берегу Ликовы. Часа за полтора здесь легко можно было набрать литровый бидончик. Но мне больше нравилась малина, росшая за очистной станцией. Вероятно, это была садовая малина, высаженная чуть ли не во времена Абрикосова. Крупные, янтарные ягоды таяли на языке, наполняя душистой сладостью рот.

— А я зверобой собираю, — говорил Елисеич. — Полезная трава.

Зверобоя на лугу было полно, впрочем, как и других трав, и собирать имело смысл что-нибудь редкостное. Вот хотя бы строчки, которые лезли из непросохшей земли в конце апреля, когда зацветала медуница. Но строчками почему-то никто из дачников не интересовался.

В бане Елисеич долго парился, потом с наслаждением пил отвар. Мы на его напиток не претендовали.

— А водочки? — брал в руки бутылку Михайлов.

От водки не отказывался один я, да и то лишь после парилки и душа. Сам Михайлов мог употреблять ее в любое время суток и в любом количестве. В баню он приходил в основном травить байки.

— Из Германии недавно вернулся, — сказал Михайлов, по-хозяйски устраиваясь за столом. В парилку он даже не заглянул. — Ты был в Германии?

— Нет, — сказал я.

— И не езди. До чего тупой народ!

— Кто? — удивился я.

— Немцы. Отправили меня из института в командировку, а командировочные, естественно, быстро кончились. Что делать?

— Что?

— Я им говорю: мне надо в Гамбург. Или в Ганновер, не помню.

— А сам где сидел?

— Во Франкфурте. В Гамбург мне надо, говорю я немцам, в библиотеку, рукописи изучать.

— Какие рукописи? — встрял Шундик.

— Эмигрантские, — строго посмотрел на него Михайлов.

— Понятно, — сказал Елисеич, хотя было видно, что он ничего не понимал.

— И что немцы? — спросил я.

— Пишите, говорят, заявление, получайте деньги и езжайте в свой Ганновер.

— Так все же Гамбург или Ганновер? — перебил я его.

— А какая разница?! — уставился на меня очками с толстыми линзами Михайлов. — Я беру марки, покупаю билет до ближайшей станции, выхожу из поезда и возвращаюсь назад. Сечешь?