Александр Кожедуб - Внуковский лес

— Сам бы попробовал, — сказал Иван.

Они с Адольфом были старше меня лет на десять и хорошо знали, каково быть Адольфом в белорусской глубинке сразу после войны. Да я и сам догадывался.

— И как это тебя угораздило... — положил я руку на плечо Адольфа.

— Так ведь нас трое братьев было, — вздохнул тот. — Иосиф, Адольф и...

— Уинстон! — встрял Наум.

— Сам ты Уинстон, — посмотрел на него Адольф. — Франк! Иосиф Сталин, Адольф Гитлер и Франклин Рузвельт. Отец политикой интересовался. А мы все как раз перед войной родились.

— Ну да, — кивнул я, — вместе с пактом Молотова — Риббентропа. Тогда любого могли Адольфом назвать.

— Любого не любого, — пробормотал Наум, — а у нас Адольфов не было.

— Вот тебя и не приняли в Союз! — заржал Иван.

— В другой раз примут, — одернул я Мельникова.

Он был поэтом, а поэтам многое прощалось, тем более слабое знание истории.

Но следует сказать, что Цимеса в Союз писателей не приняли ни в другой раз, ни во все последующие. Он регулярно подавал заявления в приемную комиссию и так же регулярно получал черные шары при тайном голосовании.

— Опять? — участливо спрашивал я, встретив Наума на Ленинском проспекте.

Все случайные встречи в Минске происходили только на Ленинском.

— Сказали, в следующий раз примут, — вздыхал Наум. — Издам новую книгу — и вступлю.

— А зачем тебе Союз? — на всякий случай интересовался я.

— Из принципа! — горделиво вздергивал голову Наум. — Писал бы я на белорусском, небось приняли бы.

— Непременно, — соглашался я.

Хотя и здесь у меня были сомнения. Во-первых, не таким простым делом было выучить белорусский язык. Во-вторых, качество прозы Наума не сильно зависело от языка.

Шли годы. Грянула перестройка, за ней развалился Советский Союз. Наум, получив свободу передвижения, убыл на постоянное место жительства в Германию. В этой стране уважали людей, пострадавших от холокоста. Сам Наум от холокоста не страдал, но косвенно к нему был причастен.

Из Германии Цимес прислал в Союз писателей Беларуси заявление, чтобы его все-таки приняли в этот Союз. "В новой стране мы должны освободиться от химер прошлого", — написал он. Однако теперь Наума не приняли по формальному признаку — он не был гражданином Беларуси.

Совсем недавно я встретил Наума в редакции одного из минских журналов. Он прилетел из Франкфурта-на-Майне, я прикатил из Москвы, и мы, как истинные эмигранты, обнялись и расцеловались.

— Опять не приняли?! — поразился я, уловив оттенок скорбной тоски во взгляде Наума.

— Нет, — повесил он голову.

— Да этот Союз уже никому не нужен! — вскричал я. — Даже гонорары не платят, не говоря о творческих командировках.

— В этом журнале платят, — тихо сказал Наум.

— Небольшие, — оторвал глаза от рукописи один из редакторов журнала, издающегося, между прочим, на русском языке.

— Наум, это рок! — положил я руку на плечо соратника по перу. — А противостоять року человек не в силах.

— Ты уверен?.. — прошептал Наум.

На его черные глаза навыкате навернулись слезы.

— На все сто, — проглотил я комок в горле. — Да и толку, что нас тогда приняли. Ни Адольфа, ни Ивана уже нет с нами. А ты живешь...

Я хотел намекнуть Науму, что жизненные невзгоды его закалили и он еще покажет своим недругам кузькину мать.

— У меня в Германии скоро выйдет книга, — сказал Наум, — и я вступлю в местное литобъединение. Там много русскоязычных.

— Вступай, — покорился я.

6

Поселившись во Внукове, я понял, что здесь живут писатели, может быть, не первого ряда, но и не последнего.

В первом коттедже, например, проживали поэты Виктор Кочетков, Екатерина Шевелева и Анатолий Преловский, а также прозаики Николай Никольский и Лазарь Карелин. Кочетков был парторгом, Никольский — Героем Советского Союза, а Шевелева — подругой кремлевских властителей. По словам последней, она запросто входила в кабинеты не только обычных секретарей ЦК, но и Брежнева.

— Вашего Машерова я тоже знала, — сказала она мне.

— Он погиб в автокатастрофе, — кивнул я.

— Это была не простая автокатастрофа, — усмехнулась баба Катя.

— Диверсия? — удивился я.

— Конечно.

Возможно, я до сего дня пребывал бы в уверенности, что Машерова действительно убрали с дороги кремлевские кукловоды, если бы не знакомство с композитором Лученком. Его соседом по даче был второй секретарь ЦК Компартии Белоруссии Кузьмин.

— Который с Машеровым работал? — вспомнил я.