Кристоф Оно-ди-Био - Сирена

Мы обедаем, счастливые, объедаемся фастфудом, вредным и донельзя калорийным. Верх наслаждения: жареная картошка, залитая майонезом и кетчупом, которые текут по пальцем и рисуют жуткую боевую раскраску на лицах. А нам плевать. Все пересолено и вкусно.

— Me mola! — говорит он. «Мне нравится».

— Что значит «умерла»? — Спрашивает он, когда мы стоим в очереди на Кола дель Дьябло рядом с Большим каньоном.

— Это значит, что твоего тела здесь нет, но твоя душа во всех мыслях.

— Во всех мыслях?

— В мыслях людей, которые тебя любят и думают о тебе, как если бы ты был здесь.

— Значит, она здесь?

— Когда мы думаем о ней, она здесь.

— Значит, она поднимается со дна океана?

— Она может быть везде.

— Как облако вокруг нас?

— Как облако.

Мы взбираемся по ступенькам.

— Я ее с трудом вспоминаю.

— Это естественно, ты был маленький. Ты и сейчас маленький.

— Как ты думаешь, это плохо?

— Нет, это не плохо. И потом, я тебе много всего расскажу о ней.

— Она бы хотела быть здесь?

— Да, ей бы это понравилось.

— Почему же тогда она решила умереть?

— Она не решала.

— А кто решил?

Я не знаю, что сказать. Но отвечать надо.

— Жизнь.

— Значит, жизнь злая?

— Ты думаешь, что жизнь злая?

— Нет.

Его темные глаза пристально смотрят на меня. Мой сын так красив.

— Тебе грустно, папа?

— Нет, когда я с тобой.

Я приседаю на корточки. Беру его лицо в ладони и целую в лоб. Сзади нас торопят.

— Я люблю тебя, папа.

— Я тоже тебя люблю.

Я приехал из Гавра, где оставил сына, держа в голове последнюю серию нашего летнего романа в картинках «Приключения Морламока». Наш герой прибыл в Колористан. И узнал, что Унылые Господа, поклоняющиеся богу Тусклу и всегда одетые в серое, взорвали Цветной Храм, где молились пигментам, служащим для изготовления красок. В этих горах, вдали от родного моря, Пульпито иссох. Надо было добраться до Голубого озера, где он вновь обретет свою природную упругость. Я несколько раз засыпал, рассказывая эту сказку, становившуюся все более бредовой. Через равные промежутки времени сын будил меня, напоминая фразы, которые я говорил, сам того не сознавая. «А страж Голубого озера? Что он сказал?» Я все нарисую, пообещал я ему.

Мы купались в последний раз под синим небом, раскрашенным гуашью кружащихся облаков: импрессионистская палитра. Прыгали на волнах, отливавших всеми оттенками зеленого. В трехстах метрах, на линии горизонта, скользил между дамбами китайский супертанкер. Жизнь возвращалась.

— Почему ты едешь в Париж? — спросил он.

Я был не готов. Еще придется побороться с депрессией, подстерегавшей на каждом шагу. Заполнить пустоту, перестроить гнездо, где нам будет хорошо вдвоем. Где он будет видеть не только боль истерзанного отца. В этом смысле наше маленькое путешествие на Майорку было удачей. «Лишь бы это продолжалось», как говорила матушка Наполеона.

Я спокойно шел с дорожной сумкой на плече, глядя, как сгущается вечер розовыми, оранжевыми, темно-синими мазками, как вдруг увидел ее, паркующую свой мотороллер, белую «Веспу 946» с ярко-красным сиденьем. Она была в белых кроссовках и пурпурном платье-тунике, на носу большие темные очки.

Я остановился. Она сняла шлем. Ее светлые волосы были скручены в тугой узел. Я разглядывал линии овального лица, энергичный подбородок, длинные ресницы и миндалевидные, очень широко расставленные глаза, прямой нос, как у святых на иконах или античных статуй в музеях. Ее красота не была совершенной. Но задевала.

— Так вы тоже уезжали? — спросила она.

— Да, на несколько дней.

Я открыл перед ней тяжелую дверь из металла и стекла. Она скользнула в холл и прошла на лестницу, предоставив мне любоваться ее точеной шеей, тонкими лодыжками, загорелой кожей, под которой играли мускулы. Имел ли я на это право? Поднявшись на наш этаж, она остановилась и принялась искать в сумке ключи. Я чувствовал на плечах бремя — забытое благодаря сыну — одиночества.

Она повернула ключ в замке и открыла дверь.

— У вас найдется время что-нибудь выпить?

Я положил сумку в прихожей. То, что я увидел, лишило меня дара речи.

В коридоре я первым делом встретился с самим собой, отраженным в великолепном зеркале, обрамленном золотыми ветвями. По обе стороны от него стояли две скамеечки из того же металла. Мебель от Франсуа-Ксавье Лаланна, друга Магритта и Бранкузи. Нана пригласила меня пройти в гостиную и указала на диванчик в стиле ар деко. Свет едва просачивался сквозь тяжелые занавески; она раздвинула их и уселась в кубическое кресло, обитое кремовой акульей кожей. У окна Lockheed Lounge Марка Ньюсона [72] Кресло-шезлонг австралийского дизайнера Марка Ньюсона считается «самым дорогим предметом мебели, созданным живущим сегодня человеком», после того как было продано более чем за 2 миллиона фунтов стерлингов. — алюминиевая кушетка, похожая на часть фюзеляжа самолета, — вытянулась во всей своей поп-красе. Эта обстановка стоила целое состояние. Нана скинула кроссовки и положила ноги на журнальный столик, сдвинув лежавшие на нем журналы и каталоги. На стенах множество рамок: картины, рисунки и фотографии; два античных торса, мужской и женский, охраняли дверь в дальнем углу. Предмет мебели, хорошо мне знакомый, «секретер», как говорили когда-то, был отделан под фасад дворца эпохи Ренессанса. Он открывался, я это знал, как открывается кукольный домик, а внутри крылись комнаты, колонны и лестницы в разрезе. Trumeau Architettura от Пьеро Форназетти.