Наталия Терентьева - Феечка

Какой бы это был сейчас кадр… На фоне зимнего окна… Два силуэта, слившихся в один. А еще и птичка села на ветку… с красным брюшком… Кадр века. Андреев, Лариска и красавец-снегирь.

Я побыстрее опустила глаза в чашку. На дне моей чашки был нарисован как будто детской рукой яркий цветочек и пчела, садящаяся на него. Очень кстати. Символы сами лезут в глаза.

С улицы раздался сигнал автомобиля.

– О, приехал! – сказал Андреев, чмокнул Лариску в светлую макушку и энергично вышел из кухни.

Я видела, как он шел по двору – уверенно ступая по своему кусочку земли. Сегодня он ходит еще увереннее, чем обычно. Здорово он сделал, что поселился в Подмосковье, не в каком-нибудь московском человейнике… Здесь ему гораздо легче переживать Ларискины уходы, побеги, отлеты за океан. Пусто, одиноко, зато – земля под ногами, своя земля. И чистое небо, ночью звезды. Можно искать созвездия, можно просто стоять, запрокинув голову и думая о том, как огромен мир и коротка в нем человеческая жизнь, о том, что каждый из нас вмещает всё, а это всё – бесконечно. Значит, и мы сами – бесконечны? Внутри…

Можно спать в своем собственном доме, где за окном на ветках спят птицы, живущие у тебя во дворе. Я эту птаху с красным брюшком ведь отлично знаю. Андреев ее постоянно снимает. Спать и видеть во сне далекий Орегон, где почки распускаются в феврале и где катается на велосипеде прекрасная глупая Лариска, с такими нежными вспухшими губами, огромными голубыми глазами, которые похожи на сегодняшнее наше небо – светлое, холодное, манящее… и совершенно равнодушное. Что этому небу до наших слез, страданий, любовей? И Ларискины глаза, в которых утонул когда-то Андреев, – как это небо.

– Пойдем, спустимся к Сене, – пихнула меня Ульяна. – Посмотрим, что там и как.

Лариска заговорила с Аней по-английски, та отвечала, сбиваясь то и дело на русский, но Лариска делала вид, что все в порядке. На нас она как будто вообще не обращала внимания. Что ж тогда прилетела, как на ракете, увидев нашу фотографию, если мы ей совсем не интересны?

– Как ты думаешь, она из-за его стихотворения примчалась или из-за нас? – спросила я Ульяну, пока мы спускались в студию по темной крутой лестнице, на которой сегодня почему-то не было света, а выключатель мы не нашли, поэтому ставили ноги на ощупь.

Она обернулась на меня и засмеялась.

– Тоже об этом думаешь, да? Не знаю. Наверно, и то, и то. Но больше из ревности.

– Мне показалось, она глупая очень.

– Зато он – вечный Пигмалион.

– Точнее, профессор Хиггинс, – заметила я. – Она же не на мраморную Галатею больше похожа, а на английскую цветочницу. Которая половину слов не знает.

– Ну да… – хмыкнула Ульяна. – Смешно. А нам с тобой излишнее образование уже начинает мешать, это ясно. Я, например, невольно подумала, что «бадз» – это же от корня «быть», to be, то есть это то, что будет. Даже и пишется «будз», изначально так было, значит. То есть я переживаю, а в моей голове идет энергичный мыслительный процесс, сам по себе.

«Я переживаю», – сказала Ульяна. Вот тебе и ответ, нравится ли ей Андреев. Она так легко это сказала…

– Девчонки! – Сеня так обрадовался нам, как будто мы были его лучшими подружками. И зачем-то сразу сфотографировался с нами.

Отбери у нас наши фотографии, телефоны, компьютеры – и половина мира, наверное, сойдет с ума. Иногда мне даже хочется пожить в мире без телефонов и компьютеров – в том мире, в котором жили люди до нас. Чтобы немножко все утряслось и встало на свои места. Можно предложить такое реалити-шоу (нам как раз задали придумать и написать сценарий нового телевизионного проекта в качестве курсовой работы) – «Месяц без гаджетов». Вообще без всего. И чтобы было занятие, цель – например, пропалывать огород, доить и чистить корову и еще в свободное время что-то шить или делать табуретки, ставить забор. Изменится ли человек за этот месяц? Плохо, что он будет знать, что за ним наблюдает камера, поэтому все равно все будет не по-настоящему. Вот как сегодня Лариска.

Я не увидела, какая она настоящая. Она все играла – от начала до конца. Почему Андреев так ее любит? Ведь она сидела и старательно играла его жену, маленькую, юную, очаровательную. Играла, прежде всего, перед нами, соперницами, которых она в два раза старше. По крайней мере, меня – ровно в два.

Андреев быстро спустился вслед за нами, я поняла, что Громов, его гость, известный режиссер и общественный деятель, очень спешит. Они сели, Андреев сам сказал: «Внимание, мотор, снимаем!», и они сходу заговорили о скандальной премьере в Большом театре, чудовищность которой, казалось бы, не требует особого разбора и критики. Есть вещи, которые – за гранью критики, за гранью морали и искусства. Но вот появляется человек, который говорит: «А кто прочертил эту грань? Бог? Какой из всех земных богов? Иисус? Аллах? Или, может быть, Будда? А был ли он прав, этот Бог? И верно ли вы его услышали? Я – сам Бог. И вообще – Бог тут ни причем. Не надо ставить палки в колеса художнику. Я так вижу. У меня тонкий художественный мир. Я вижу сны, а люди потом живут в этих снах, теряя реальность. И они этого хотят. Это ведь здорово – я уношу их из реальности в свой собственный мир, да, немножко сумасшедший. А кто сказал, что есть норма? Вот мы и замкнули круг. А в круге – творец. Кто встанет туда, кто назовется Творцом, тот им будет».