Наталия Терентьева - Феечка

Зачем он зарифмовал это слово? Он сошел с ума? Конечно, моя бабушка тоже может припечатать по делу, если надо… Но – в песне? Есть сейчас такие песни, где без мата нет ни одной строчки, есть целые группы с матерным репертуаром – и молодежные, и для людей постарше… Я не ханжа, хотя бабушка иногда и пытается меня уколоть вопросом: «Кто из нас на пенсии?» На пенсии – бабушка, а матом не ругаюсь я, причем принципиально. И не потому, что у меня язык не поворачивается. Просто не ругаюсь и все, не порчу эфир. Верю в силу слова, плохого в том числе. Говорят, что в творческих коллективах и на настоящих творческих факультетах все разговаривают на мате. Мне не хочется в это верить. Но у нас факультет околотворческий, поэтому среди студентов люди есть разные. Есть вполне нормальные. А есть такие, кто даже окно просит открыть с матом, кто с трудом общается с педагогами, потому что без мата уже не умеет разговаривать. Это как плохая привычка – кто-то зубом цыкает, все время проверяет, как у него зуб шатается, или мочку уха теребит, или все время говорит «во-от», «типа», «эт-самое», а кто-то лепит матерное слово в каждой фразе, ничего особенно плохого не имея в виду.

Мне бы было очень легко расставить всё и всех по местам, если бы моя собственная, самая любимая и хорошая бабушка, не курила бы и не материлась. Бабушка матерится не всуе, лишь в сердцах, когда у нее нет других слов. Я бабулин мат слышу с детства и – не привыкла. Может быть потому, что в тех книгах, которые мне подсовывала сама бабушка, говоря, что в них вся правда нашего мира, мата нет.

Мама ей плохой противовес – на маму мне как-то не хочется равняться, не знаю почему. Может быть, потому что я чувствую от нее постоянный молчаливый упрек. Она не говорит, но это то и дело в чем-то проявляется. Она не может взять в толк, почему я не пошла по ее стопам. Пусть не в хирургию – в медицине полно других профилей и дел, где я могла бы найти себе применение. А я, по мнению мамы, решила себя не напрягать, ничего не делать, ничему не учиться и найти себе профессию, где не надо ничего уметь и по большому счету ничего не надо делать.

Может быть, в чем-то мама и права. Но ведь культура – это реально существующая область человеческой деятельности… Только вот что там буду делать я? Я не писатель, не скульптор, не художник, тем более не архитектор и не режиссер – пока, по крайней мере… Может быть, я пойду работать на телевидение, хотя я телевизор не люблю и не смотрю. Не люблю за то, что там лжи на порядок больше, чем где-либо еще. Водитель троллейбуса везет меня в Университет, врач-стоматолог делает мне пломбу, продавец пробивает сушки и конфеты, а работник телевидения приходит ко мне в дом и врет то, что ему приказали врать.

Поэтому все, что мне надо, я смотрю в Интернете – фильмы, новости с негосударственных каналов, комментарии независимых журналистов. Если перемешать всё, что там говорится, можно понять приблизительно суть того, что где-то произошло.

– Пойдем? – Ульяна слегка тронула меня за плечо. – Ты что, плачешь?

– Ага, рыдаю.

Я подняла голову, посмотрела в темноте на Ульяну. Даже в темном зале было видно, какая у нее светлая кожа и яркие глаза. Ульяна слегка улыбалась. А я сидела, прикрыв уши руками, и старалась вообще не слушать, а думать о своем. Могу же я думать о своем на концерте, если мне не нравится песня? Мне все равно было слышно, как Андреев повторяет и повторяет какой-то маразм, какие-то подростковые хулиганские рифмы… Зачем? Зачем… Он же умнейший, он же тонкий, он же самый лучший… И дело не в том, что я в него влюбилась, совсем не в этом дело. Даже если бы он был некрасивый, обрюзгший (он, кстати, не записной красавец, просто симпатичный и харизматичный!), но говорил бы, писал и снимал то же самое, я бы точно так же ему верила. Он же сам говорит о том, что гибнет наша культура, тогда зачем – зачем! – он это поет?

Тут и песня подошла к концу, и Андреев объявил:

– Отдохнем, други и подруги! Как говорится – антракт!

– Бред, что за «други»? – пробормотала Ульяна. – Еще бы бороду отпустил до пояса и обруч на голову надел…

– Может, у него волосы не вырастают до пояса? – пожала я плечами. – Он же лысоват… А так бы отпустил…

Ульяна фыркнула в ответ, мы переглянулись в темноте, свет в зале не зажгли, потому что это же бар, а не концертный зал, и в нем всегда темно.

Я не хотела оборачиваться, но обернулась. Андреев уже спрыгнул со сцены, в руках у него откуда-то появилась красная пухлая куртка. Я знаю эту куртку, он в ней недавно снимал репортаж из своего родного города – не для телевидения, а для своего канала на Ютьюбе. Он приехал на Кубань, там сейчас совсем тепло, он шел в этой куртке по Горячему Ключу (так удивительно называется его город!) с огромной камерой и… кто-то его снимал. Андреев же очень по-мальчишески тащил эту камеру (непонятно зачем), показывал места, где он раньше любил гулять, подходил к своей школе, к стадиону, к училищу, где начинал когда-то учиться на электрогазосварщика, недоучился, уехал в Москву и поступил в МГУ на журфак. Как я понимаю, в армию его во время метаний не забрали.