Андрей Иванов - Обитатели потешного кладбища

Я вспоминал, как мы с Сашей во время наших обходов бродили по туннелям пневматической почты, осматривали трубы, проверяли клапаны, – там такая особенная, располагающая к откровениям атмосфера, как в келье, незаметно приоткрываешься. Несмотря на разницу в возрасте, мы стали очень близки. Туннели пневмопочты ему напоминали подземные галереи форта Эбен-Эмаль, где он проходил обучение до распределения в форт Баттис. Надежная успокоительная тишина. Крушевский, как только спускался под землю, переставал заикаться.

Вспомнил слезы на его глазах…

Это было в конце пятидесятых: после блужданий по Европе Александр впервые вернулся во Францию.

Его долго носило… В сорок восьмом, так и не поступив в Сорбонну, он уехал в Брюссель, женился, работал санитаром в больнице Сен-Пьер, поселился в доме с видом на пузатую башню Porte de Hal. Я съездил к нему туда разок, мне понравилась его жена – хозяйственная русская еще молодая женщина. И место было хорошее, средневековое, но я заметил, что Александр был подавлен чем-то, и от меня не ускользнуло, что он не был мне рад. Он делал вид, будто счастлив, говорил, что много пишет. Возможно, он сам себя пытался убедить в том, что все было хорошо. Часто шли дожди. Я гулял с зонтиком по rue Haut, встречалось много попрошаек. Я сбил себе ботинки о булыжники. А как запыхался, пока взбирался на Висельный холм! Тень Дворца Правосудия давила. Город уютно заворачивался в туман, нежась, точно во сне. Было тепло и влажно. Сверху я видел лепрозорий, в котором Саша работал, – старинный жуткий госпиталь для бедных. Он сильно выматывался. Скоро ушел в поликлинику, устроился репортером в незначительную газетенку, по выходным сидел библиотекарем в читальном зале. Менял места. Его жена все время работала в кондитерской. Тихая. Католичка. В дорогу с собой Саша дал мне сборник своих новелл, невзрачных, с множеством опечаток. Переплет был очень худым, книга быстро расклеилась, издание было убогонькое, за свой счет. Я ожидал от него большего. Думал, он развернется: форт Баттис – концлагерь – побег – пересек всю Германию в сорок четвертом – бои на улицах Сент-Уана, госпиталь в мэрии, бои за трикотажную фабрику Лавалет – Борегар – жизнь в руинах Сент-Уана, работа в редакции Игумнова, и проч, и проч. Ничего этого не было. Я искал Глебова на страницах его новелл, не нашел (верней всего Саша не хотел о том вспоминать). Что там было? Фрагменты, судьбы, портреты, вяло и слишком созерцательно. Сплошная хандра. Он уехал в Швейцарию, где, по его словам, был несчастлив. В Швейцарии я был несчастлив . Развелся, уехал в Мюнхен (Игумнов переманил). Работал на радиостанции, бросил (как только скончался Игумнов), ушел в газету, тоже бросил, сотрудничал с НТС и журналом «Посев», но после серии похищений солидаристов отправился в Англию, писал, что собирает материал для романа, однажды сообщил, будто нащупал кое-какие следы (не объясняя, что за следы), бросил писать – «слишком личное получается, так нельзя», – я не стал спрашивать, почему нельзя личное. Из Англии вернулся в Швейцарию. Искал себе священника для исповеди и терапевта-гипнотизера. Он потерял сон и хотел, чтобы кто-то помог ему с этим. Я его не понимал. Кто поможет? Разве что снотворное. Но Александр настаивал на сеансах гипноза. Он верил в психоанализ и целительную силу исповеди – совершенно неприемлемые для меня вещи, недопустимые. Когда он упоминал между делом о кушетке аналитика или молитве, я внутренне содрогался, как если бы он сказал, что ему делали пальпацию предстательной железы. В тот раз он встречался с Этьеном Болтански, который когда-то занимался сотрясениями мозга и контузиями и даже лечил заикание Крушевского (по-моему, помогло, хотя Крушевский был убежден, что сам преодолел недуг), надеялся, что тот ему поможет, но был разочарован: Этьен себя чувствовал ничуть не лучше («Если уж он себя не смог вылечить, то что обо мне говорить»). Мы выпили вина, и нас потянуло в Ла Сель-Сен-Клу. Приехали вечером. Многое изменилось. Парк перестал быть диким. Деревья на улице Жюля Верна через одно срубили, ветви подпилили. От ограды, вдоль которой гуляли Ди-Пи, ничего не осталось. Дом авиатора Боссутро превратили в музей [69] Люсьен Боссутро (1872–1957) – легендарный французский летчик, политический и культурный деятель, герой Первой и Второй мировых войн, активный член партии радикал-социалистов, участник Сопротивления. Примечательный факт: в период оккупации в его доме по адресу 10, avenue des Gressets находилась нацистская комендатура лагеря Борегар; узнав об этом, Боссутро намеревался взорвать свой дом, но замысел был раскрыт, Боссутро арестовали, пятнадцать месяцев он находился в концентрационном лагере, откуда совершил побег в июне 1944 года, присоединился к maquis и продолжил борьбу. Награжден военным крестом 1914–1918 годов, Командор ордена Почетного легиона. . Фонари. Пастбище. Руины фермы заросли боярышником. Все цвело. Весна. Люди гуляли по дорожкам. Крыша замка к тому времени просела. Окна были побиты, двери выломаны. Никто о нем не заботился. А казалось бы, совсем недавно замок принадлежал замечательному человеку! [70] Морис де Хирш (1831–1896) приобрел замок Борегар (Beauregard) после того, как в нем была штаб-квартира прусской армии во время Франко-прусской войны. Замку не повезло с последним хозяином. Морис Арнольд де Форест, известный либеральный политик Англии (Черчилль отдыхал у него на яхте), почти не навещал Борегар. Запущенный, никому не нужный, замок превратился сначала в тюрьму, во время немецкой оккупации – в лагерь для военнопленных, а после освобождения Парижа он стал лагерем для перемещенных лиц и пунктом сбора репатриантов. От лагеря и следа не осталось. Ни железной решетки на колесиках, ни шлагбаума, ни будки, ни ворот, что вели к замковому подъезду, ни бараков, ни корпусных домиков. На месте так называемой конторы выросла клумба. Я припомнил, как мы играли здесь детский спектакль «Волшебник страны Оз». Нас выстроили в очередь перед шероховатой будкой. Пока мы ждали, автобус обыскивали. Ну вот окошечко открылось, и с видом цирковой кассирши на нас строго смотрела крепко сбитая мужиковатая баба в форме, с торчащими из-под пилотки завитками. Она шумно дышала на печать и основательно стучала по пропускам. Оранжерея тоже исчезла. Взлетная полоса порядочно заросла травой. Перед тем как уйти, Александр сорвал веточку с орехового дерева на авеню Грессе, спрятал в карман.