Андрей Иванов - Обитатели потешного кладбища

– Одиберти тебя убил бы! [35] Жак Одиберти – французский писатель, поэт, драматург, широко известно, что в период оккупации ввиду недостатка бумаги Одиберти писал роман «Монорельс» на обрывках обоев. – посмеялся Серж.

– Да уж, да уж…

– Ну, пойдем посмотрим. Веди нас в свой подвал!

– О, нет! Это ни в коем случае не стоит вашего времени, уверяю вас.

– Идем, идем.

– Отыскать в горе этого мусора что-нибудь путное будет очень сложно…

– Ну, никто не просит тебя читать. На сундуки глянем, заодно вино возьмем.

– А! Ну, это совсем другое дело!

Мы пошли вниз. Задержались на этажной лестничной площадке с выходом на мансарду. Она была заставлена книгами и кипами журналов.

– Тут у меня где-то, – смущенно бормотал мсье М., заглядывая за ящик с бумагами, – где ж они? А вот, кстати, журналы, которые мы выпускали с Игумновым…

– Все?

– Те, что у меня печатали, точно все. А вот и моя Африка. – Он вытянул с усилием небольшой саквояж, щелкнул замками, показал: доверху плотно набит исписанной бумагой. – Отсортировал. Тут она вся, предвоенная Африка – ох, интересно!

– Тема до сих пор актуальна, – сказал Серж.

– Да уж. Я видел много такого, чего уж наверняка и в помине нету. Встречал заблудших европейцев в курильнях, они мне рассказывали свои истории, – все записано.

– Ну так надо печатать! – воскликнул Серж.

– Успеть бы текущие мысли записать… Идемте дальше. Посмотрим вино. У меня там еще должно с начала века храниться. Я хоть и знатный пьяница, да не все выпил.

Мы сошли за ним вниз. Прошли мимо изумленной пани. Мсье М. щелкнул тумблером, открыл небольшую дверцу, и по слабо освещенной узенькой лесенке мы начали спуск в сырой погребок.

– Лампочка погасла… Осторожно, тут сундуки.

Черт! Все-таки ударился. Коленом.

– Ах, вы ушиблись?

– Нет, ерунда.

Чиркнула спичка. Загорелась масляная лампа. Я увидел сундуки, продолговатые, как гробы.

– Это моя Оккупация. Надо протиснуться. Идите за мной…

– Альф, я здесь постою.

Длинный подвал. Я то и дело натыкался на окованные сундуки.

– Вы себе не представляете, сколько приличных вещей мне пришлось выкинуть, чтобы освободить место для этой макулатуры…

Плечам было тесно. Он куда-то повернул. Тьма сомкнулась. Я оцарапал ухо обо что-то… и паутина на лицо… пфу! Я шел наугад, шаря в темноте. Гулкий звук полных бутылок и слабый голос мсье Моргенштерна:

– Как вы думаете, трех нам будет достаточно?

С тех пор как Арсений Поликарпович заговорил во сне, для Боголеповых настали тревожные времена.

Не дождавшись срока, неуемный старик снял с ноги гипсовую повязку и пустился мерить окрестности Аньера: и на вокзал забредал, и в кафе за кружкой пива сидел. От собранных за день слухов он делался хмурым. Николай тоже плохо спал по ночам, курил в окошко, читал, слушал, как до глубокой ночи под ровный стук костыля скрипят половицы: до полуночи отец возился на чердаке, спускался и пил воду из ведра на кухне, шел в спальню, кряхтя раздевался, взвизгивала дверца шкафа, вздыхала тахта; когда на отца находил бред, он говорил пугающе отчетливыми предложениями. Любовь Гавриловна тоже не спала и слушала мужа, почти не дыша; из всего сказанного им во сне ей только имена запоминались, которые он выкрикивал так, словно старался о чем-то предупредить, – обычные русские имена, – она спросила его как-то, кем ему приходились те люди; «Впервые слышу», – отрезал он.

Боголеповы жили на Разбойничьем острове в лодочном домике угасшего баронского рода Деломбре. Легкая двухэтажная постройка с небольшим мезонином и флигелем мало чем отличалась от обычной русской дачи: огород, коза, куры, собака, фруктовые деревья; несмотря на гудки проплывавших по Сене барж и буксиров, грохот поездов и треск трамваев, у каждого, кто попадал в этот уголок, возникало ощущение, что он уехал из Парижа и находится в деревне. Возможно, поэтому говорили – то ли в шутку, то ли всерьез, – что Боголеповы проживают в «усадьбе» или «поместье» (Арсений Поликарпович предпочитал говорить: «резиденция»).

С начала тридцатых годов обращенные к реке окна и двери веранды наглухо забили. Поднимаясь над Женвильерским мостом, солнце било в oeil-de-boeuf [36] Бычий глаз – тип небольшого овального окна (фр.) . второго этажа, где находилась комната младшей дочери и Николая (даже после того, как Николаю исполнилось двадцать, а Катюше – семнадцать, они продолжали жить в одной комнате и без перегородок).