Андрей Иванов - Обитатели потешного кладбища

Дни тянулись очень тягостные. Иногда Мари навещала родителей в Épinettes; Шиманские куда-нибудь уезжали, я оставался один в большом не вполне пустом доме, пил вино, много работал до глубокой ночи, хотел закончить перед отъездом большую часть рукописи Альфреда. Не спалось, что-то тревожное грезилось в полусне, будто во мне разорван лист: одна половина исписана понятным твердым почерком, другая – в бреду, и я пытаюсь перевести слова с языка бреда на другую сторону, и ничего, разумеется, не выходит, осколки мозаики превращаются в лед, он тает в моих руках, краски ускользают, испаряясь…

Дождь по ночам шуршал размеренно; днем город приводил себя в порядок: скребли улицы, вставляли стекла в витрины, чинили решетки, со стен смывали надписи, – по телевизору торжественно сообщали о том, что правительство приняло какие-то серьезные решения; трамваи, поезда, курьеры, почтальоны – все пришло в движение и побежало по налаженным маршрутам, а в голове моей еще шумели отголоски уличных боев: вой сирен, хлопки газовых ружей, крики…

Однажды в комнате Клемана включилось радио, сказало несколько слов и умерло. Вот только в мае оно работало каждый день, в коридорах и комнатах слышались голоса, мы с Мари читали записки Альфреда, рассматривали фотографии, пили вино, смеялись… Наша парижская жизнь подошла к концу, но английская не спешила начаться: где-то там, наверху, медленно сводили мосты судеб. Я не умею прощаться, не умею отпускать прошлое, лента времени порвалась, бобина крутится вхолостую, я напрасно склеиваю концы – все равно не сойдется… Начинается другой виток, подходящее время для того, чтобы шагнуть в новые обстоятельства, выйти к новым персонажам, которые еще не подозревают о нашем существовании: они там где-то ходят, а нас к ним несет потихоньку…

Клеман заглянул, выпил с нами вина, задумчиво покурил гашиш, тяжелым взглядом посмотрел на наши чемоданы. «Как твоя нога?» – «Ничего», – и рассказал об арестованных на Красной площади студентах, он покачал головой, собрал свои книги, тетради, бобины и ушел. «Скорей бы этот сентябрь кончился!» – сказала Мари, глядя ему вслед из окна, и заметила, что как-то рановато начали опадать листья. Я попытался ее развлечь шуткой. Грустно и как-то не по-русски улыбаясь, она погладила меня по щеке, хотела что-то сказать, – нас прервал телефон. Мсье Моргенштерну по-прежнему звонили старые знакомые, было много почты, агенты по недвижимости не кончались. Гладенький американец в старомодном костюме зашел выразить соболезнования, заодно сообщил, что он – коллекционер всякой всячины, в основном его интересует theatrical memorabilia [186], – попросили зайти на другой неделе…

Приходил Серж, пил чай, курил, я спросил его, как там у его друга дела, в Шамбери? Все устроилось как нельзя лучше: документы сделали, православная церковь предоставила ему полный пансион там же, на вилле, к нему приставили дьячка и трех послушников, которые потихоньку приводят дом в божеский вид, возятся в садах, чистят пруд. Не приготовил ли я что-нибудь из бумаг Альфреда? Я принес пачку – сто пятьдесят девять страниц. Серж аж крякнул: «Ого!» – «Не беспокойтесь, я приложил сопроводительное письмо по манускрипту, не заблудитесь». – «Да нет, я не беспокоюсь, в этом-то разберемся, получилось как-то неожиданно много». – «Я сохранил авторскую пунктуацию, нужен будет чуткий редактор». – «Само собой, само собой… А свое?» – Я сказал, что не готово. Он засобирался, в дверях замешкался: «Что-то забыл… Ах да!.. Роза Аркадьевна передает вам теплый привет, уговаривает остаться в газете». – «Как остаться? Мы уезжаем». – «Корреспондентом, будете писать из Англии». – «О чем?» – «Да о чем угодно!» – Я махнул рукой, согласился, всегда можно отказаться.

Накануне отъезда посреди ночи меня разбудил телефонный звонок.

Поднимаюсь, слушаю, как пани Шиманская говорит:

– Allo? Allo?! Je vous ecoute. Parlez, donc! [187]

Вешает трубку. Я спускаюсь, спрашиваю, кто это был?

– Personne. Никто, – отвечает она. – Только шум…

Что-то разбилось наверху.

– Окно!

– Спокойно, я разберусь.

Иду осторожно – осколки, осколки… Гардины беснуются… Приближаюсь… Что за черт! От изумления не могу пошевелиться. За окном – другое! Другой фонарь, другие деревья… Это не rue de la Pompe! Какой-то человек прохаживается по аллее, курит… Первая мысль: зачем он разбил нам окно? И тут же я понимаю, что он не делал этого. Окно распахнул ветер, вот и все. Но что это за аллея? Здесь никогда ее не было! Чем-то знакомое расположение теней… Когда-то я видел это. Да, в далеком сне (возможно, переезжая с места на место, оставляешь сны в покинутой стране, они вспоминаются реже и кажутся тусклыми, как очень старые фотографии). Я глянул в ту сторону, где обычно видел Эйфелеву башню – ее не было. Блеклые редкие огни города таинственно мерцали, еще немного и они взлетят, как светляки, город исчезнет, унося с собой густо взбитый, как пена, дым, и большие черные трубы, и крепостную стену… Что это за город и кто этот человек? Как он мог закрасться в мою память? Человек снимает шляпу. Мурашки бегут по моей спине! Я всматриваюсь в очерк его головы, шеи, плеч… Какая поразительная беззаботность! Как он расслаблен! Его совершенно не терзают ни ветер, ни дождь… Да кто это?! Наклоняюсь вперед. Хочу крикнуть… Но все заволокло снегом. Невероятно! Тороплюсь вон из комнаты, бегу по лестнице – ступеньки тают под босыми ногами… больше нет лестницы, нет дома, вокруг свистит снежная мгла, сквозь нее едва угадывается зигзаг магистрали; калитку в сад подпирают тени деревьев… пытаюсь ее открыть – рука уходит в пустоту: сада больше нет. Передо мной раздвигается белоснежный занавес, открывается сцена, на которой, освещенный вспышками молний и лунными проблесками, стоит мсье Моргенштерн. На нем светло-серый костюм, соломенная шляпа с зеленой лентой, необычный фиолетовый галстук в косую желтую клетку, в одной руке он держит безупречно черную трость с набалдашником слоновой кости, в другой – марокканскую трубку, из которой вьется тонкий, но изумительно отчетливый дымок (похожий больше на нить). C'est lui, l'Homme Incroyable! [188]Раздаются аплодисменты и восторженные восклицания. Он кланяется, жестикулирует, то двигается, то замирает в необычных танцевальных позах, будто передавая сообщение семафорной азбукой. Вокруг него порхают мотыльками снежинки (а может, это был прах, который Луара унесла в океан, и теперь, из этой бури, Альфред восстал?). Я хочу подойти ближе, но какая-то невероятная сила отрывает меня от материи, подбрасывает и, перехватив на лету, с нарастающей скоростью уносит прочь в безбрежную неизвестность.