Андрей Иванов - Обитатели потешного кладбища

– Отбыл.

– Когда?

– Вчера, наверное, – ответил безразличный охранник. – Каждый день летают. Откуда знать? Всех по именам не знаем.

Время шло, а писем от Николая не приходило. Французская полиция приступом взяла Борегар. Два десятка «советских патриотов» были арестованы и высланы в СССР немедленно, аресты продолжались. Кто-то злорадствовал, а Шершнев писал и говорил, что высланных «патриотов» следует оплакивать так же, как тех, кого похитили органы НКВД. Игумнов с ним спорил, но печатал, зато окончательно разругался с Вересковым. Никто не знает, что стало причиной ссоры, утверждают, будто главный редактор кричал и бумагами швырялся, Грегуар вышел из редколлегии «Русского парижанина» и никогда добрым словом Анатолия Васильевича не поминал. Вскоре он появился у меня на пороге. Сетуя на всевозможные неудачи, хотел просить в долг, но я нашел в себе твердость и, до того как он успел попросить, дал ему понять, что у самого неурядицы и всевозможные обязательства. Больше мы не виделись. Александр уехал в Брюссель. В январе сорок восьмого по особому распоряжению министра внутренних дел Франции «Союз советских граждан» и их печатный орган закрыли. Надежда Тредубова год или два предпринимала отчаянные попытки найти мужа (говорят, ей помогал Лазарев), растратилась совершенно и уехала в Америку. Любовь Гавриловна на поправку так и не пошла, ее привезли из больницы домой, однажды утром Арсений Поликарпович нашел ее холодной, два дня над ней проплакал, и плакал бы дальше, если бы не Лидия, которая приехала и, как она выразилась, «это безобразие раскрыла». Ее похоронили на Сент-Женевьев-де-Буа. Старик сильно горевал, отказывался от пищи, вскоре заметили, что он говорит невразумительно и сделался неловким на левую половину, не мог подняться, а когда ему помогали, он сильно волок ногу и шепелявил. Показаться врачу отказался, из Аньера не выезжал, на что жил – неизвестно, он почти ни с кем не разговаривал, гремел костылем, шуршал старыми газетами в вокзальном кафе, вздыхал: «Так и не написал нам Коленька… Так и не написал наш дорогой Николаша». Теляткин устал с ним возиться, открыл свою лавочку и сидел в ней, и когда его спрашивали, как там Поликарпыч, он резко отвечал, что не сторож ему.

Усокин отправился в СССР, но в пути передумал. С самого начала все было не так: не было банкета, не было пышных речей, ему не понравилось отношение охранников, шутки офицеров сопровождения, да и сами вагоны, в которых они ехали, его сильно расстроили. Торжественное отбытие на Родину Усокин рисовал себе совсем иначе. Два последних года он жил ради этих мгновений, мечтал произнести короткую, но яркую речь, хотел самодовольно помахать тем, кто его отговаривал уезжать, кто над ним смеялся, он воображал их на станции, даже тех, кто давно умер, представлял, как они выйдут на перрон Восточного вокзала, увидят его и их физиономии вытянутся; он думал об этом дне, как о триумфе, но триумфа не было. Ранним октябрьским утром 1947-го их вывели из лагеря и колонной повели на станцию Буживаль. Конвой подгонял их, как скотину, которую тайком уводят у хозяев. Усадили в вагоны и повезли. Точно так же, тайком, негромко переговариваясь, ему много раз приходилось разгружать чужие вагоны. Он ждал, что будет вокзал, и там будет праздник, но они ехали и ехали… Он думал, что его сердце будет радоваться, но оно грустило, и чем дольше они ехали, тем пронзительней была грусть, что-то ему нашептывало, что поезд был не тот и вез он их не туда. Это чувство усилилось в бывшем нацистском лагере Mittelbau-Dora, где, в ожидании другого состава, их держали взаперти вместе с перебежчиками, которые служили в немецких войсках и не хотели возвращаться – и не вернулись бы, если бы не попались агентам НКВД. Невозвращенцы проклинали свою судьбу и жаловались на эмигрантов: дескать, сдали их господа, снюхавшись с большевиками. В сознании Усокина все перевернулось. Подслушав, что трое украинцев готовят побег, он бежал с ними, вернулся во Францию, помог беглым устроиться, в «Русском парижанине» вышла его беседа с Игумновым, в которой Усокин покаялся, со всеми простился и сразу, точно все еще был на мази, отправился в Аргентину к какому-то своему дальнему родственнику. Через год-два он прислал фотографии, на которых наслаждался жизнью, на нем было сомбреро, в зубах – сигара, он отрастил пышные усы, носил белую свободную рубаху во всю грудь не застегнутой, рядом с ним улыбалась очаровательная латиноамериканская жена. «Кто бы мог подумать, – с восторгом хрипел Арсений Поликарпович, – какой нежданный поворот Фортуны! И в шестьдесят пять не поздно все начать сначала! Человеку главное найти свое место».