Андрей Иванов - Обитатели потешного кладбища

Вчера он опять приходил; было много гостей, шумели; Каблуков сидел тихо; Севастьянов слушал, а потом долго говорил, громко и вспыльчиво, с ходу сказал, что пришел не чай пить, а ругаться: «Мне не понравилось, Арсений, как ты мне ответил третьего дня!» – Боголепов сконфузился, сказал, чтоб тот говорил; Севастьянов сказал, что «пришел выразить свое возмущение». Все удивились: что за возмущение? Боголепов не позволил перебивать старика: «Пусть человек выскажется!»; и Севастьянов высказался: «Я пришел лично тебе, Арсений, в глаза сказать: ты не знаешь, на что людей подбиваешь. И мне важно тебе лично и твоим друзьям сказать, что я думаю по поводу всей этой аферы с гражданством. Я обман за три версты учую. Я в разведку не один год ходил, прошел три войны, и тут мне говорят: иди на бульвар Мальзерб… там тебе вернут Родину. Не понимаю, как в такие сказки можно верить! и как можно думать, что я туда пойду! Я помню Константинополь…»

«Я тоже! – громко крикнул Усокин. – Я тоже прошел три войны и Константинополь! Не вижу ничего странного в том, чтобы вернуться в Россию после такого длительного изгнания! Я отмучился. Я натерпелся. Я заслужил это Прощение!»

Арсений Поликарпович сильно ударил кулаком по столу: «Дайте человеку высказаться, наконец!»

Севастьянов помолчал, дождался тишины и заговорил: «Прощение? Не понимаю, о каком прощении ты говоришь. Неужели я, скажем, Мазепа-предатель какой-нибудь, чтобы прощать меня? За что? Я не Иуда и никогда не предавал страны моей, я не шел против русской земли, я за нее бился. Россия в руках врага. Враг нам прощение обещает… Скажите пожалуйста! И я в это поверю? Я жил в бараках Les Halles, работал в цехе Пежо. Я самое худшее прошел. Я научился обходиться без родины в изгнании. Детей не нажил, а были б дети, я бы им запретил думать о России. Живи там, где ты есть, и будь достойным человеком. Вот! Мне 75 лет. Я чиню да мастерю. Я себя за это уважаю и от других уважения требую. Я – конституционный демократ с 1906 года и остаюсь им по сей день. Был ротмистром. И официантом тоже был. Что делать? Из истории не вычеркнешь. Кем мы только не работали! И в прачечных вместе с князьями и генералами…»

Кто-то опять стал гудеть: «А мне в Париже как-то довелось посидеть на свадьбе за одним столом с графом, рядышком, локоток к локотку… Думал ли я в прежние времена, что буду в Париже сидеть с графьями за одним столом? Никогда!»

«Да замолчите вы или нет?!»

«Что я хочу сказать… – продолжал Севастьянов. – Пусть я влачу бесславное существование последние двадцать с лишком лет, мою жизнь я прожил со смыслом. Понимаете? Уже прожил ее со смыслом. Мне не нужны ордена и почести. Обелиск над могилой не нужен. Мне достаточно того, что я вижу людей, слушаю их, вижу жизнь. Она идет потихоньку. Мне этого достаточно. Я отдал долг Отчизне. Я пролил кровь. И свою, и врага. Я больше никому и ничего не должен. Я помню бои. Помню себя и друзей. Я знаю, кто теперь хозяин на Руси. Тот враг, чью кровь я проливал, и тот враг, который проливал мою кровь. Я умру с чистой совестью. Я не понимаю, о чем вы говорите. Арсений, о каком возвращении ты говоришь? Ты не в Россию возвращаешься, а едешь в чужую страну. В СССР. В страну врагов, которые похищали наших генералов, устраивали провокации. Наши мальчики и девочки попадались в их ловушки. Они погибли. Вы о них забыли? Неужели они напрасно погибли? Чем вы думаете? На что вы надеетесь? На какое-такое прощение? Боюсь, вы не понимаете, о чем говорите! Зачем мне возвращаться? Для меня это невозможно. Нет для меня возвращения. СССР – это другая страна, это уже не возвращение. Я фотокарточки посмотрю, старые вещи потрогаю – вот мое возвращение. Только так оно и возможно. Встали часы в гостиной. Починил. Пошли. Вот, пожалуйста, возвращение. Когда-то они тикали в России, я был молодой, думал, будущее есть, широкая дорога, все успею, ничего не успел, две войны, а тут и эта оккупация. Господа, наш поезд давно ушел. Той России уж нет и никогда не будет. Все, река времен ее унесла».

Как только он закончил, поднялся галдеж; у всех нашлось множество аргументов: в основном говорили о детях, «детей везем»; кто-то нагловато ляпнул, что Севастьянов, дескать, стар уже для возвращения, мол, век свой прожил… «Ну, ладно, я вас понял, господа», сказал Севастьянов и ушел. Я выбрался вместе с ним, предложил проводить, он согласился; я сказал, что мне Шершнев давал его адрес, но я так и не решился его потревожить. «Ну и напрасно, – сказал он, – так, теперь зайдете», и мы пошли к нему, пили чай, сыграли партию в шахматы; о том, что было у Боголеповых, не вспоминали.