Виталий Науменко - Бедность, или Две девушки из богемы

в порядке, и вышел во двор. Что-то связанное с Женей тревожило

его, но что, он не мог вспомнить.

ПРИЯТНО И ПОЛЕЗНО

О, этот город, подаренный нам с любовью за наши грехи, в на-

ших венах течет портвейн твой, твои тополя освежают нас, не давая

дышать, осыпая тополиным пухом, а в больших красных трамваях

девушки прижимаются всем телом только к нам, отпихивая осталь-

ных, потому что мы слишком красивы и молоды.

Тебя кустарно, по-детски могут избить на дискотеке острова

«Юность», но ты встанешь и успеешь проводить подругу домой, рассыпая шутки и даря ей невинные поцелуи в самое нежное место, какое есть у нее, — в шею (или в ухо — я готов спорить только за

шею и ухо, все прочее — измышления или попытки девушек сбить

нас с толку). А потом можно превратить вечер вдвоем в незабыва-

емый психологический конфликт.

Я пою гимн этому городу, потому что нигде нет такого количе-

ства красивых женщин и драчливых мужчин, ангелов и демонов, искусительниц, которые не имеют понятия¸ что искушают, и змей, не знающих, как больно они жалят.

Да здравствует твой единственный подземный переход на Волж-

ской с неизвестного происхождения дедом, играющим на балалайке

приемом тремоло, переход, по которому так приятно прогуляться

ночью, парк, построенный на месте кладбища и всех восьми Иеру-

салимских улиц, где упокоились и бабушка Циля, и дедушка Абрам, восьми Иерусалимских улиц, навсегда ставших Советскими!

Я вязну в грязи твоих озер, защищаю в пустой аудитории кур-

совую, загораю на набережной Ангары, не смея зайти в ее ледяную

воду, и вижу тех, кто летит в нее безвозвратно с чудовищного моста

62

в глазах трамваев, чтобы исчезнуть навсегда на дне ради плюющих

туда сверху, походя, условных Маши или Саши, город, рождающий, убивающий и воскрешающий нас!

Бульвар Гагарина, он же — ВУЗовская набережная — пивной

дешевый угар. Кто-нибудь задумывался о том, как эти спившиеся

уроды могут исправно производить на свет таких красавиц? Вы

видели когда-нибудь, как иркутская девушка снимает туфельку

и выбивает из нее камушек? Тогда вы ничего не видели и не

поймете.

В те времена, когда я еще был фотогеничен, город был огро-

мен (потом он стал сворачиваться в свиток с именами покойных).

Он родил нас, брызнул нам в глаза волшебной росой, нашел в нас

некоторые достоинства и привлекательность и с той же легкостью

уничтожил.

Город, переживи нас, но ничего никому не рассказывай, пока

мы не попросим!

ИЗ КУЛЬКА В РОГОЖКУ

Сережа взгромоздился на допотопную ржавую карусель. Стал

сам себя раскручивать, отталкиваясь ногой, и именно в этот момент

услышал за спиной голос:

— Сергей Сергеевич Ненашев?

Сережа вздрогнул:

— Я.

— Здравствуйте. А я Костя.

Перед Сережей стоял лощеный высокий молодой человек в

аккуратно заправленной белой рубашке и черной кожаной куртке, с располагающей улыбкой, при этом в мягкой чуть сдвинутой набок

кепке, которые никто в ту пору не носил.

Он протянул руку, и Сереже ничего не оставалось, как пожать ее.

— Откуда вы меня знаете? — спросил он.

— Мы давно знакомы.

— А все-таки?

63

— Нет-нет-нет, вы потом припомните. Потом. И обязательно.

Вы же отличаетесь большим количеством знакомых. — Сереже

фраза показалась уничижительной.

— Так вот, — не медлил незнакомец. — Так вот. Я предлагаю

распить. Снять стресс… Предаться грёзам…

В руках Кости, как по волшебству, возникли 72-й портвейн и

складные стаканчики.

Костя оказался своим человеком. Через несколько минут он

уже изъяснялся со всем пылом откровенности, подсев на карусель

и чуть сильнее разгоняя ее:

— Сережа, вы уникальны. В вас есть то, чего нет в других людях.

Вы хватаете жертву смертельной хваткой, но вместо того, чтобы

задушить, просто играете с ней. Читаете ее мысли. Вам плохо, но

это же потому, что никто не ценит. Я имею в виду: ваше великоду-

шие. Ну, бабы — дуры, бабы — всегда недопетая песня, но вот тот

же Семен — так называемый ближайший друг (Костя уклонился в

сторону, как будто улыбнулся) — так называемый ваш ближайший

друг — одиозный писун, которого хорошо знают в городе, — он ведь

живет только своей писаниной, а мог бы и взяться за вас, встряхнуть, поставить на ноги — человека, глубоко, мучительно страдающего — не

от инфантильности своей, нет, от избытка мужского начала, который