Юрий Додолев - Просто жизнь - Повести и рассказы

— Москву-то вспоминаешь?

— Каждый день.

— Я тоже. — Овсянин помолчал и продолжил: — Больше всего Сокольники люблю. По выходным отдыхать туда ездил.

— А я в ЦПКО имени Горького гулял. От моего дома этот парк близко. Вы бывали там?

— Три раза. Первый раз, когда метро открыли. Помнишь, — Овсянин оживился, — в метро тогда, как на экскурсию, ходили.

— Смутно помню.

— Ты с какого года?

— С двадцать шестого.

— Тебе тогда девять лет было.

— Разве метро в тридцать пятом открыли?

— В тридцать пятом. Москвичу это знать надо.

Как из тумана выступило прошлое: Андрей в матроске, принаряженная мать. Они выходили из поезда на всех остановках. На «Дзержинской» поднялись по эскалатору, потом спустились и поехали дальше. В Москве то лето было жарким, но в метро жара не ощущалась — в памяти осталась приятная прохлада. Мать восхищалась архитектурой станций, а Андрей ждал обещанного мороженого, провожал завистливыми взглядами мальчишек и девчонок с эскимо в руках.

— Все вспомнил, товарищ лейтенант! — воскликнул он.

Овсянин улыбнулся, довольный.

Сарыкин и Петька слушали их с напряженным вниманием. Когда Овсянин собрался уходить, Сарыкин обратился к нему:

— Дозвольте спросить, товарищ лейтенант?

— Спрашивай.

— Награда им выйдет? — Сарыкин кивнул на Семина и Петьку.

— Какая награда?

— По медальке вполне можно, — со значением произнес Сарыкин.

— За что?

— Как-никак бой был. Двоих уложили, двоих поранили, остальных в плен забрали.

Не скрывая насмешки, Овсянин посмотрел на Андрея и Петьку.

— Разве это бой? Если за такие бои всем награды давать, то серебра не хватит на ордена и медали.

Андрей и Петька переглянулись.

— Туман он напускает, — заявил Сарыкин, когда лейтенант ушел.

— Навряд ли, дядя Игнат. — Петька был огорчен.

— Шиш получим! — сказал Семин, хотя думал по-другому.

Почему-то казалось: Овсянин сегодня же заполнит наградные листы.

— Давеча адресок твой не успел записать, — обратился к Семину Сарыкин и вынул из кармана замусоленный блокнот.

Андрей скороговоркой продиктовал домашний адрес. Ему не терпелось рассказать Сарыкину, как он увидел немцев, как выстрелил, почти не целясь, в самого толстого и попал, как барабанили по спине шишки, как вспомнил про гранаты и пополз к бурелому, но его опередил Петька.

— Ты, видать, от страха чуть в штаны не наложил.

— Я?

— Ну!

— Это у тебя губы прыгали, а я…

— Рассказывай! — перебил Петька. — На твоей роже ни кровинки не было.

— Чего ты врешь? — забеспокоился Андрей и обозлился на Петьку, что тот говорит такие слова при Сарыкине.

Ефрейтор рассмеялся.

— Цыц, мальцы! Во время боя личность всегда меняется — неужто только сегодня приметили? Что внутри происходит, то и на личности обозначается. И ничего такого в этом нет. Была бы совесть чиста.

Семин вспомнил, как во время боя то каменели, то покрывались потом лица однополчан, их носы заострялись, глаза то суживались, то расширялись, на запекшихся губах появлялись капельки крови. Соглашаясь с Сарыкиным, он кивнул.

Закончив дела, к ним снова подошел Овсянин:

— Отдышались?

— Так точно!

— Тогда вот что. — Командир сразу стал серьезным. — Отведите этих, — он кивнул на пленных, — в штаб. На всякий случай по трофейному автомату захватите.

— В штаб полка вести? — уточнил Петька.

— Лично комдивом было приказано: всех пленных к нему. Знаете, где это?

— Где?

— В Леплавках. Отсюда километров десять. — Овсянин достал карту, показал маршрут. — Только без глупостей, ребята! Головы поотрываю, если хоть волосок с пленных упадет.

— Нужны они нам… — проворчал Петька.

Семин снова перехватил злобный взгляд и подумал: «За этим гадом надо следить и следить».

Овсянин и Сарыкин пожелали им легкой дороги, и они двинулись в путь.

Вначале в лесу было тихо. Потом, когда в просветах между деревьями мелькнуло болото, поднялся ветерок. Гибкие ветки берез стало относить в сторону, еловые лапы зашевелились, словно живые; прошлогодние, еще не успевшие сгнить листья, спрессованные сыростью, оторвавшись от верхнего слоя, нехотя покатились к стволам деревьев и трухлявым, источенным личинками пням, прилипли к ним, будто приклеились. Вода на болоте покрылась морщинками, еще не окрепшая осока окуналась в черные, заполненные жидким торфом «окна». Вытянув шею, пролетела птица — большая, с зеленовато-коричневым оперением.

— Селезень, — сказал Петька и поднял винтовку.