Юрий Додолев - Просто жизнь - Повести и рассказы

Председательша — грузная, в косынке, в кирзовых сапогах — сидела на низенькой скамеечке и, оттягивая набухшие сосцы, сердито говорила пегой кормилице:

— Да стой же, неладная, спокойно! Как отдашь молочко, легче станет.

— Здравствуй, — сказала Верка.

— Взаимно, — откликнулась Ниловна. — Как съездила?

— Грех жалиться.

— А мне нагоняй был.

— За то, что отпустила?

Председательша кивнула.

— В хату ступайте — я мигом.

Она пришла минут через десять, устало опустилась на стул. Волосы у нее были русые, лицо круглое, доброе.

— По делу ко мне или просто так?

— Завербовала! — с гордостью объявила Верка, кивнув на Алексея. — Порешил в нашем колхозе работать.

Председательша перевела на него взгляд. Смотрела долго, внимательно. Алексей понял: Ниловна хочет составить о нем собственное мнение, потом уж начинать разговор.

— Откуда прибыл, молодой человек? — Она назвала Алексея на «ты», и это понравилось ему.

— Москвич.

Председательша не оживилась, как оживлялись все, когда узнавали, что Алексей москвич.

— До войны была там три дня — с делегацией ездила. На Сельскохозяйственную выставку нас водили и в Большой театр. На выставке мне понравилось, а в театре — нет. Поют, а про что — не понять. И пляшут не так, как у нас. Задерет ногу и стоит, тощая — смотреть не на что. А он, обтянутый, вся срамота на виду, раскинет руки и ходит, ходит вокруг нее. — Ниловна помолчала. — Представлять надо так, чтоб всем понятно было! Когда на хуторе праздник, наши любо-дорого поют: или слезы на глазах, или радость в груди. А пляшут — любой танцорке поучиться не грех.

Доронин любил балет, оперу, до войны часто ходил в Большой театр. Однако возражать не стал: у Ниловны были свои соображения, свой вкус.

Узнав, что Алексей грамотный, Ниловна обрадовалась, словоохотливо объяснила, что кончила всего четыре класса и грамотней счетовода, горького пьяницы, на хуторе никого нет.

— Самое трудное для меня, — призналась она, — отчеты в район составлять. Подписи поставить сумею и печать красиво приложу, а сочинить — маета.

— Плевое дело, — сказал Алексей.

— Вот и ладно! Трудоднями не обижу.

— От твоих трудодней ноги протянешь, — вставила Верка.

Председательша приложила к щеке палец, задумалась.

— Может, его в богатую се́мью на фатеру определить?

— Таких семей на хуторе мало.

— Мало, но все же есть. — Ниловна помолчала. — Надо его к Матихиным отвесть…

В Веркиных глазах появилось беспокойство.

— Там же Танька…

— Правильно! Она девушка красивая, работящая. Может, слюбятся.

— Нет! — решительно сказала Верка и, назвав Алексея в третьем лице, добавила: — Им у Матихиных не пондравится.

Ниловна устремила на нее подозрительный взгляд.

— Ты-то чего кипятишься? К тебе дорожка уже протоптана. Пока на Кавказе была, он опять приезжал.

Алексей почувствовал, как напряглась Верка.

— Знаю. Только вошла в хату — братан налетел: выходь взамуж, и все. Ему-то это с руки: самогон бесплатный и скольки хошь.

Алексей догадался: сейчас окончательно выяснится, почему была взволнована Верка.

— Женишок у нее есть, — объяснила Ниловна. — В райцентре живет, уже полгода сватает, а она кочевряжится.

— Лучше руки на себя наложу, чем с постылым жить стану! — воскликнула Верка.

— Дура, — спокойно сказала председательша. — Он хоть и в годах, всем женихам жених. Дом — полная чаша: корова, овцы, куры. Хата — другой такой же не сыскать. Даже велосипед имеется — на нем и приезжает.

— Не люб, — бросила Верка.

— Про племяшей подумай, про хворую мать!

— Не люб.

— Заладила! Вот не отпущу вдругорядь на Кавказ — враз поумнеешь.

— Ты меня, Ниловна, не пужай. — Веркины глаза потемнели, на лбу образовалась складочка. — Я уже поняла, что такое жизня, и меня теперя никому не испужать.

Председательша вяло махнула рукой, давая понять о бесполезности этого разговора. Они снова принялись обсуждать, где поместить Алексея, и получилось: лучше, чем у Матихиных, квартиры не найти.

— Сама отведешь или мне пойти? — спросила председательша.

Верка усмехнулась.

— Лучше ты ступай. Мы с Танькой сызмальства соперницы: то она верх одерживает, то я.

— Обогнала тебя по трудодням, — сказала Ниловна.

— Цыплят по осени считают, — возразила Верка. — До конца года ишо два месяца.

…Хата Матихиных была повыше и пошире других хат. Во всех комнатах — дощатые полы. Даже в колхозной конторе таких не было. Жили теперь Матихины похуже, чем до войны, но все же не бедствовали, как Верка. Хозяин уже дослужился до офицерских погон. Этой весной, когда дивизию, в которой служил капитан Матихин, перебрасывали на Дальний Восток, он прикатил на несколько часов домой. Как сумел — это уж его дело. Сбежались все, кто только мог ходить. Вышел хозяин на крыльцо — гул покатился: мать честная, наград-то сколько! Позвякивали медали, сияли ордера. Не грудь — иконостас. И ведь не пикой колол врага капитан Матихин, не шашкой рубил — гвардейскими минометами командовал. От этого ему награды, почет, уважение и все прочее, что другим не положено. Смотрели хуторяне на бравого вояку и думали: «Лихой казак!» Матихин и сам понимал это, часто говорил солдатам и сержантам: «Я, ребята, простой человек, без всякой интеллигенции в башке. Дадут приказ — выполню». И выполнял. Но при этом понимал: война войной, а жизнь жизнью. Здоровенный чемодан — пуда на четыре потянет — приволок Матихин в подарок жене и дочери. Чего только не было там! И платья, и отрезы, и туфли на высоких каблуках, и даже три кружевные исподницы, по-интеллигентному — ночные рубашки. Страшное дело война. Но Матихин чувствовал: другого шанса не будет.