Юрий Додолев - Просто жизнь - Повести и рассказы

Было жарко, душно. Выпили они много, но не опьянели. Ветлугина удивляло, даже бесило спокойствие однополчанина, твердость и искренность его суждений. Он никак не мог понять — лукавит Галинин или служение богу стало для него велением сердца, смыслом всей жизни. Ветлугин неожиданно вспомнил: Галинин так и не рассказал, что стряслось с ним на фронте. Внезапно ожесточившись, подумал о Галинине: «Был человеком, а стал…»

В дверь громко постучали.

— Открой, Лизонька, — сказал Галинин.

В комнату стремительно вбежала простоволосая женщина в поношенной юбке, в застиранной кофтенке, с остреньким, как у мыши, лицом. Повалившись в ноги Галинину, протяжно выкрикнула:

— Заступись, батюшка! Директор школы самоуправничает — штраф на нас наложил, хотя и не имеет права на это. Дома шаром покати. Мой Нюхало третий день носа не кажет.

— Встань! — Галинин помог ей подняться.

Ветлугин догадался — Рассоха. Женщина перевела на него взгляд; не тая любопытства, спросила:

— Никак новый учитель?

Ветлугин сдержанно поклонился.

— Построже с моим парнем будьте! Совсем от рук отбился. Школу бросать хочет. А все потому, что директор притесняет. Колька экзамены хорошо сдал, а в девятый Василь Иваныч его не пустил. Пришлось в район съездить.

Присев на кончик стула, Рассоха пожаловалась на своего непутевого мужа, рассказала, сколько у нее детей; она явно старалась вызвать сочувствие, откровенно рассказывала о том, что чаще всего скрывают. Ее речь была быстрой, суетливой, и такими же быстрыми и суетливыми были жесты; интонация все время менялась: то становилась плаксивой, то обретала твердость.

Пообещав все уладить, Галинин стал выпроваживать Рассоху. Она не очень-то хотела уходить: топталась в дверях, кидала взгляды то на Лизу, то на Ветлугина, озабоченно морщила узкий лобик, словно придумывала, что бы еще сказать.

— Ступай, ступай, — нетерпеливо повторял Галинин.

Она юркнула в дверь и снова вернулась.

— Василь Иванычу, батюшка, что передать?

— Сам все сделаю. — Галинин укоризненно покачал головой.

Рассоха виновато мигнула и на этот раз ушла.

— Самая ревностная прихожанка, — сказал Галинин.

— Поздравляю!

— Напрасно смеешься — Галинин помолчал. — Представь, как живется ей: куча детей, муж — горький пьяница. Но самое удивительное, они любят друг друга.

— Брось!

— Я и сам не сразу это понял. А теперь убежден — любят. — Галинин походил по комнате, помолчал. — Не кажется ли тебе, Леха, что этот самый Василий Иванович слишком суров, не всегда справедлив к людям?

— Мне пока рано делать выводы.

— Присмотрись к нему повнимательней. Для него все просто, все ясно, все по полочкам расставлено.

Как только стемнело, Лиза ушла спать. На свет керосиновой лампы летела мошкара. Под потолком метались разбуженные светом мухи. Мерцала лампада. Лики на темных иконах были суровы и строги.

— Завтра придешь? — спросил Галинин.

Ветлугин поскреб переносицу.

— Завтра педсовет.

— Тогда послезавтра приходи.

— Постараюсь.

Галинин понял, что Ветлугин не придет.

Валентина Петровна и Лариса Сергеевна стояли спиной к окну, застя солнечный свет; Анна Григорьевна обмахивалась тетрадкой; несколько учителей тесно сидели на продавленном диване с высокой спинкой; еще одна учительница пришпиливала к стене разграфленный лист с четко написанными фамилиями; Василий Иванович что-то говорил. Как только Ветлугин вошел, смолк. Наскоро познакомил его с учителями и буркнул:

— Нехорошо, Алексей Николаевич.

Ветлугин растерялся.

— Нехорошо, нехорошо, — повторил директор. Он собирался пожурить москвича, но в его голосе помимо воли проскальзывало недовольство и лицо было рассерженным. — Только приехал и уже — нате вам! — с попом обнимаетесь.

Ветлугин хотел сказать, что отец Никодим — его однополчанин. Но разозлился и выпалил:

— Это мое личное дело!

— Ошибаетесь, — возразил Василий Иванович. — Все личное должно быть подчинено общественным интересам. Вы — учитель и, следовательно, обязаны показывать пример, а получается…

— Это мое личное дело, — перебил Ветлугин, чувствуя, как растет неприязнь к этому человеку.

Директор посмотрел на учителей, словно призывал их быть свидетелями. Хотелось одернуть москвича, но что сказать и как — не мог сообразить — в таком тоне с ним никто не разговаривал. Учителя шушукались, переводили взгляды с Батина на Ветлугина. В глазах Ларисы Сергеевны резвились чертенята, на лице Валентины Петровны было сочувствие, но Василий Иванович вдруг понял — они ему не союзники. Стало горько, обидно.