Акмурат Широв - Путник. Лирические миниатюры

Он любил плотные кирпичики их стихов. Он любовно укладывал их в чемоданчик и нес. Нести было приятно. Они не болтались. Размер, точность — это хорошо. Дома он аккуратно складывал их на прямоугольнике стола. Глаза любовались. Взгляд его не растекался, не размазывался. Грани — это хорошо. Он любил кладку их домов, продуманность их деталей, геометричность их кварталов. Он любил серость гранита и холод их глаз. Цвет глаз подходил к лесам, водам и небу. Но все же больше он любил их крыши. Они были теплы, разбросанны, барханисты. Он чувствовал себя на них как в пустыне, там был простор. Там никто не слышал его шепота, никто не видел того, что в его глазах. Оттуда он любил их, холод их глаз, холод их рук, разум их сердец, кирпичики их стихов. Но спуститься не мог. Желание быть над пропастью и отягощенность собственной свободой перенесли его на эти крыши. Он любил кандалы, камеры, комнаты их стихов. Это помогало ему оставаться на крыше и быть ближе к небу. И охватывать всех, и любить всех. Он их понимал и прощал. И видел жизнь в ее подробностях. Подробности — это хорошо. Пустыня его научила смотреть вдаль. Но не научила обходить преграды, сети. Потому что там не было (он сорвал крышу города и придержал над головой) бесчисленных клеток с ходами и выходами, тайными и явными, лабиринтами. Одиночество не научило его необходимому умению таиться, ладить с людьми. И попав в люди, он остался на крыше. Крыша научила его предпочитать естественность, прямоту, откровенность и свободу. Их стихи — кирпичики. Но мир состоит не из кирпичиков. Делать из жизни кирпичики — затея милая, детская, «песочная».

Игла летела сразить птицу. Птица сидела на дереве. Сколько времени после прошло, не знаю. Но застыло то мгновение во мне. Игла летела. Середина ее сверкала. Кончик был остр, темен, зловещ. Игла летела, звеня в моих ушах. Птица озабочена была домашними делами. Она не ждала опасности коварной. Не то было время — время ее предков, когда в них целились с целью. Дерево было «усатое» от странной ваты, синтетической ваты из соседней трубы, мягкой и приятной, как мыльная пена. Птица думала, может быть, что это паутинки бабьего лета. Дерево было таким же грязным, как труба, с несколькими прутьями в саже. Игла вонзилась в грудь птицы и застряла. Легкая птица стала вдруг тяжелой. Упала, как яблоко, сорвавшееся с ветки. Только не покатилась, как яблоко по земле. Сердечко ее перестало биться. Перышки из хвоста ее выдернули. Выдернули муравьи, чтоб потащить на свой муравьиный базар. Когда я ее поднял, их рой уже пировал на ее трупе. Я осторожно взялся за край ее крылышка. Труп поддался, уже застывший в глине, уже успевший потемнеть, с душком. Я поднял мертвую птицу — одну из бесчисленных жертв бесцельно, бездумно летящих в воздухе игл, неведомо кем пущенных и неведомо зачем.

Рты наших детей сковал сон.

Дочка растянулась на тахте, сын свернулся калачиком на диване.

Наконец мы могли уединиться в моем закутке, за шкафом, между книжными полками и письменным столом.

Мы видели глазами детей яркий свет настольной лампы.

Ты вытащила вчерашний огарок свечки, и язычок пламени осветил наши лица, разноцветье книг, картинки, вырезанные из журналов, которыми мы с дочкой обклеили фанерную спину шкафа.

Я понял, что мы уже не юные. На лицах наших еще не успело разгладиться застывшее выражение дня. Но уже проступали ясность и спокойствие.

Маленькие деспоты спали кротко.

На улице шел снег. От ночника ярко горели корешки книг и картинки. А на улице было бело, все желтовато освещено. Мелькали прохожие.

Еще не было десяти. Я оделся и вышел за сигаретами.

Переулок был пуст. Снег шел, словно лили с неба парное молоко. Я увидел наше окно. За краем красной шторы отчетливо виднелись картинки — на одной было изображено время таяния снега, на другой — река осенью. Они утоляли мою тоску по весне и осени, а иногда ее обостряли.

Я шел и думал о тебе.

Я, кажется, наконец смирился, думал я. С самого начала ты мне не нравилась. Ты была не той, о ком я мечтал. Но с самого начала я был словно заворожен чем-то. Как в дурном сне, когда хочешь встать, но не можешь, я не мог уйти от тебя. Однажды, после долгого отъезда, я открыл дверь и увидел тебя в домашнем халате, с пеленками в руках, увидел кроткую улыбку на лице...

И сегодня я заметил, что ты беспомощная. Возможно, я это выдумал, но каждый раз, когда я решался уйти, ты мне казалась беспомощной, растерянной, и это комом подкатывало к горлу. Ты напоминала щенка, которого однажды в детстве положили мне в мешок и велели отвезти на велосипеде далеко и оставить там...