Акмурат Широв - Путник. Лирические миниатюры

Иногда я отдыхал, опираясь спиной и коленями о сруб, и смотрел вверх, и видел прорубь колодца, клочок неба, ветку рябины. Тут, в разрезе земли, я лучше представлял ее поверхность, на которой росли деревья, ходили люди,— корни деревьев были рядом, за бревнами, и там же гулко отзывались шаги людей, грохот грузовиков. Я смотрел вниз и видел круглое зеркало воды с моим отражением, висящим между небом и дном колодца, похожим на плод в материнской утробе. Вздохнув, я спускался дальше, где через зыбкий слой чистого песка цедилась колодезная вода, как сквозь зубы боль, как сквозь зубы наслаждение. Я нагибался и погружался в нее носом, ртом, бровями и сладко напивался духотой, теплом дна. И вкус этой воды был несравним со вкусом воды, поднятой в бадье наверх.

Поднялись в мансарду. К художнику. С Аней. Я нес ее зонт. Мокрый. Устали ноги. Появилась одышка. Толкнули дверь. Колокольчик возвестил наш приход. Прошли по темному коридору. Мимо комнаты, где сидела девушка в кожаном кресле, одна. В красной юбке. Она не подняла глаз от книги. Я поставил зонт в углу. Вошли в другую комнату, длинную, низкую. Прокуренную. Там были двое, в штанах из холста, длинноволосые и бородатые. С дряблыми щеками. Они посмотрели на нас, но ничего не сказали. Тогда я сел на диван, изодранный и старинный. Я взглянул на стол на бильярдных ножках, на полки с книгами. Взглянул на картины. На одной из них поразила меня обнаженная девушка, словно живая. Тот, который Никита, вытащил из ниши рулон рисунков и отдал их Ане. Мы вышли из комнаты. Я взял зонт и рисунки. Прошли мимо комнаты, где сидела девушка в красной юбке, в черном кресле. Она не подняла глаз от книги. Ни здравствуй, ни до свидания, ни гугу. Безмолвность, словно в картинах, словно мы побывали в картине Никиты. Мы толкнули дверь, и колокольчик возвестил наш уход. Мы пришли с дождя. Побыли в тепле и снова ушли в дождь. Петляя по задворкам, вышли на проспект. В кафетерии пахло кофе. Говорили.

Когда я сплю, любимая, не забудь сунуть под подушку обрывок бумаги и карандаш. Ведь и больным не забывают поднести глоток воды. Когда я собираюсь уходить, любимая, не забудь положить мне в карман блокнот с карандашом. Ведь и псам на цепи не забывают бросать кусок хлеба. Делай все незаметно, иначе я разорву в клочья бумагу, выброшу блокнот, сломаю карандаш. Пускай я их внезапно обнаружу, словно схватившись за чужое лицо, как за свое.

Я хочу поговорить с тобой. Лицом к лицу, с глазу на глаз. Как хорошо, должно быть, течь с тобой мыслями вместе, будто соединили нас в одно русло. Поговорить с тобой просто так, как будто сидим и курим. Мы знаем себя и не станем притворяться. Я согласен: разные тела даны нам, чтобы мы могли прятаться от себе подобных. Но для чего нам даны бумага и карандаш? Не накрыть же себя бумагой и закопать карандашом!

Есть от чего прийти в отчаяние, любимая. Нет времени грызть кончик карандаша. Не успеешь научиться ремеслу — станешь негодным для ремесла. Только начнешь входить во вкус — отберут вкусное. Когда положат в гроб, не забудь, любимая, положить в изголовье обрывок бумаги и карандаш.

Где-то ходит сын моей мамы — я. Его видят прохожие и думают: незнакомец. А какой он незнакомец!

Он ходит и ходит, и не знает, что устал. Он не заглядывает в окна, не смотрит на лица, но все видит. Его глаза обращены в себя. Он одинок, как одиноки деревья, дома, планеты, как одиноко все, раздельно рожденное жизнью, но не потерян в большом городе, мире. У него есть свое место, отвоеванное, когда был моложе: закуток под лестницей, на которой балуются кошки, и мысли, которыми крепко держится за жизнь.

Где-то ходит сын моей мамы — я. Его видят прохожие и думают: незнакомец. А какой он незнакомец!

Четверо молодых людей, как четыре коня, бегут по такыру. На плечах у них тростниковые носилки, где лежит тело, завернутое в саван. Ветерок треплет белую материю и приносит запах дедовой бороды. Позади ковыляет потомство: дети, внуки, правнуки — второе, третье поколение. Сверстников деда нет, друзей нет, братьев нет — они давно там, куда его ныне несут. Четверо убегают, все больше удаляясь от разноростной толпы, поникших голов, мокрых платков, тыльных сторон ладоней, измазанных слезами. Скоро, после брошенных близкими горстей песка, дед навсегда исчезнет. И что останется от этого призрачно мелькнувшего в жизни человека, который смешается с глиной, камешками, сгнившими листьями? Память? Разве она верна, полна?

Читать дальше