Мюриель Барбери - Элегантность ёжика [litres]

Я не оставляла стараний вырваться, но руки меня не слушались. Дергала, как могла, медную головку защелки, которая в каком-то положении должна же была выпустить меня на волю, но все без толку.

В этот момент я очень ясно поняла, что либо сошла с ума, либо попала на небо, потому что невнятный поначалу звук стал вполне отчетливым и, как ни дико, похожим на мелодию Моцарта.

А точнее, на Confutatis из его «Реквиема».

«Confutatis maledictis, Flammis acribus addictis!» [19] – выводил прекрасный хор.

Я вконец обезумела.

– У вас все в порядке, мадам Мишель? – раздался за дверью голос месье Одзу или, скорее, святого Петра, приставленного к вратам чистилища.

– Я… не могу открыть дверь! – простонала я.

Кажется, я хотела убедить месье Одзу в своей тупости?

Мое желание исполнилось.

– Возможно, вы поворачиваете головку не в ту сторону, – чрезвычайно учтиво подсказал святой Петр.

Проходит какое-то время, прежде чем эта мысль проникает в мой мозг и медленно доползает до нужной извилины.

Я поворачиваю головку в другую сторону.

Защелка открывается.

Confutatis умолкает. Меня окатывает благодатная тишина.

– Я… – сказала я месье Одзу – это все-таки он! – Я… вы… «Реквием»?

Ох, лучше б мне назвать своего кота Галиматьюном.

– Наверное, вы испугались! А я вас не предупредил! Это японское изобретение, которое моей дочери захотелось перенести сюда. Когда спускаешь воду, включается музыка – так приятнее, понимаете?

Я понимала только, что мы стоим в коридоре, на пороге туалета и что положение – смехотворнее некуда.

– А-а! – промычала я. – Ну да. Я очень удивилась. (А память о грехах, едва лишь я опомнилась, развеялась как дым.)

– Не вы первая, – деликатно сказал месье Одзу, но мне почудилось, что верхняя его губа смешливо дрогнула.

– «Реквием» в туалете – какой… оригинальный выбор. – Я постепенно приходила в себя, но, сказав это, ужаснулась – куда меня несет! Между тем мы все так же стояли в коридоре, лицом к лицу, переминаясь и не очень понимая, как себя вести.

Месье Одзу смотрел на меня.

Я – на него.

Вдруг что-то странно клокотнуло у меня в груди, как будто дверца приоткрылась и захлопнулась. Потом тихонько затряслось все тело, и унять эту дрожь я никак не могла, а тут еще – только этого и не хватало! – трясучка, похоже, перекинулась на плечи месье Одзу.

Но мы еще стояли в нерешительности.

С губ месье Одзу слетело еле слышное «кху‑кху‑кху».

И точно такое же слабенькое, но непреодолимое «кху‑кху‑кху» затрепетало у меня в горле.

«Кху‑кху‑кху», – тихонько давились мы оба и недоверчиво глядели друг на друга.

Потом его «кху-кху» пробилось и усилилось.

Мое же перешло в регистр сирены.

Мы снова посмотрели друг на друга, а «кху-кху-кху» рвалось из легких все неудержимее. Стоило ему утихнуть, как мы снова встречались глазами и начинался новый спазм. У меня от смеха заболел живот, по щекам месье Одзу катились слезы.

Не знаю, сколько времени мы хохотали так перед раскрытой дверью в туалет. Пока не обессилели вконец. И лишь тогда, не потому, что отсмеялись, а просто от усталости, унялись.

Первым вышел на финиш месье Одзу.

– Пойдемте назад, – проговорил он, с трудом переводя дух.

– С вами не соскучишься, – это первое, что сказал месье Одзу, когда мы вернулись на кухню и я, поудобнее устроившись на своем табурете, принялась потягивать теплое саке, которое, честно говоря, не очень-то пришлось мне по вкусу. – Вы необыкновенная личность, – продолжил месье Одзу и подвинул ко мне белую пиалу с мелкими пельмешками, судя по виду, не жареными и не сваренными на пару, а как бы то и другое вместе. Рядом с пиалой он поставил чашечку с соевым соусом и объявил: – Гиоза.

– Напротив, – возразила я. – По-моему, я самая обыкновенная. Консьержка как консьержка. И жизнь у меня самая что ни на есть заурядная.

– Консьержка, которая читает Толстого и слушает Моцарта. Вот не знал, что это обычное дело среди ваших коллег. – Месье Одзу хитро мне подмигнул.

Он по-домашнему расположился справа от меня, вооружился палочками и тоже стал уплетать свою порцию гиоза.

Никогда в жизни мне не было так хорошо. Как бы сказать? Первый раз я чувствовала себя настолько спокойно в присутствии другого человека. Даже с Мануэлой, которой я бы доверила свою жизнь, я не ощущаю себя в полной безопасности, потому что между нами нет такого взаимопонимания. Одно дело – доверить жизнь, и совсем другое – открыть душу; я люблю Мануэлу, как сестру, но не могу разделить с ней ту малую толику мыслей и эмоций, которые составляют смысл моего несуразного существования и которые я скрываю от всего мира.