Альфонз Беднар - Современная словацкая повесть

— Лучше бабья, чем никакая, — говорит Яро.

— С водой — беда прямо! — печалится щупленький Димко; на него нападает дрема. — Нижняя уходит, верхняя высыхает, все убывает вода. Бывало, по ней плоты носились, а нынче — пусто. О полой воде и слыхом не слыхать.

— В Дунае я на семь метров дно видел, — зевает Лоло. — А теперь его весь австрияки загадили, да мы еще подбавляем. Сквозь такую воду и не проглянешь.

— И зачем я только дочерей растил? — спрашивает горький голос из угла. В углу лежит шестидесятилетний Ян Требатицкий, отец двух дочерей. В первый же день, как вышел на пенсию, привезли его сюда на такси. — Бабку оставили, потому как пеленки умеет стирать. Зачем им дед — точильщик? — дрожит голос в углу. — А я мужик еще дюжий, могу и поработать.

— Кто любить ловок, у того дочери родятся, — утешает его старый Яро.

— Я мужик стоящий, все при мне, — выставляется Требатицкий, голос у него крепнет.

— Чтоб сына родить, надо знать, как любить, — подкалывает его Лоло-дурак.

— Птахи мы разнесчастные — пустые яйца в наших гнездах, — подтрунивает над собой старый Яро, чтобы Требатицкий не разнюнился — под его ахи-охи не очень-то спится.

— Острым ножиком я еще могу есть, — хорохорится садовник Димко, позвякивая по столику истертым кривым ножом, которым обычно режет говядину, если она приготовлена под дичь.

— Их сбили с толку, — не сдается Требатицкий. — Мы-то знали, как жить. Нам светило что-то.

— Наша вселенная — частица большого мира, а каждая частица нашего мира включает в себя всю вселенную малого мира. Но тот большой мир, в котором мы лишь частица, есть частица и того малого мира. Так каждый мир подчиняется следующему, и все миры частицами входят друг в друга, но друг друга не постигают.

— Ты чего дуришь нам голову? — смеется Ян Требатицкий.

— Ты где это вычитал? — спрашивает старый Яро.

— Мое открытие, — вытирает Лоло лысину. — Правда, нигде его за мной не признали.

— Поэтому тебя сюда и упекли, — замечает Требатицкий.

— Не поэтому! — взвивается Лоло. — Я дом переписал. Ну что вы, мы о вас позаботимся, зачем вам дом. Переписал я дом, и еще, мол, машину хорошо бы в придачу. Купил я им машину, и на ней пьяного меня сюда и доставили. Ох, и набрался же я!

— Помню, как ты куролесил, — кивает Димко. — У меня их по белу свету двенадцать. Пятеро в малолетстве померло, а двенадцать живут-поживают, смертушка их не берет. Нету для меня у них места, по свету мотаются. За девять годков мне ни разу никто и не отписал, — дрожал у Димко голос. — Позабыли меня. Не знаю даже, который за меня платит, который кормит-поит.

— Нам бы самим друг про друга не забывать, — жалеет его старый Яро, и зреет в нем один план. — Не плачь, Димко, не жалей, жалость погубит тебя. Сад тебя зовет, — утешает Яро.

— Расщепленный абрикос изрядно уродил, — говорит опечаленный Димко сквозь ком в горле. — Медаль заслужил.

— Счастливый ты, Димко, — пытается Яро вызвать у старательного садовника улыбку.

— Хорошо бы проса раздобыть. Одну бы грядку засеять. Давненько не видал я его, да где-то ж оно должно быть. Вот бы пшенной каши с пылу с жару отведать. Урожайное, до того само расколосится, что сквозь него и земля не проглядывает.

— Не простой я человек, — задается Лоло. — Набрел я на часовенку, ночь пришла, а я — шасть к алтарю. Там и выспался.

— День во грехах, ночь в слезах. — В мальчишечью комнату входит Йожка, что означает: телепередача окончена.

— Убить тебя мало, — шипит Лоло, и они схватываются.

Лоло и Йожка ненавидят друг друга с тех пор, как впервые встретились.

— Свинья криводушная, как моя жена! — кричит Лоло.

— Нечестивец, дьявол, вылитая Амалька! — задыхается от злости Йожка.

— Зачем драться, лучше б вам женами обменяться, — смеется Яро.

Измочаленные противники успокаиваются, но все еще хрипло дышат.

— Где двое дерутся, там и третий схлопочет, — ворчит Лоло и засыпает.

Игор Битман тихонько выпроваживает Маришку. Доходит с ней до самой «Надежды», там поворачивает.

Маришка входит в дверь. В углу стоит бильярд, а вокруг него качается завсегдашняя братия.

— Хватит с него? — спрашивает Маришка Штефана Моравца.

— Еще две по пятьдесят, — отвечает корчмарь.

Маришка садится у двери и ждет, когда ее благоверный выпьет свою порцию. Потом он ослабнет, и она поволочет его домой. Маришка голодна, она вынимает из сумки кнедлю и принимается есть.

Моравец несет на подносе для Рудо последние пятьдесят граммов.