Альфонз Беднар - Современная словацкая повесть

Повесть написана от лица героя. Врач по профессии, Иван Гудец сдержанно передает картину постепенного обострения болезни — она служит лишь фоном для внутреннего самораскрытия личности. «Потерпевший крушение по собственной прихоти», — однажды иронически отозвался о герое его приятель. В контексте повести эта фраза обретает значение горькой, обобщающей эпитафии.

Усиливающееся внимание современной словацкой прозы к проблемам нравственности, к духовному содержанию жизни, к анализу подвижного и многообразного соотношения человека и общества всецело отвечает потребностям времени. Аналогичные проблемы волнуют и нас, особенно в последние годы, когда концепцией перестройки была подчеркнута неповторимая значимость каждой человеческой личности, призванной внести посильный вклад в общее дело совершенствования социалистического общежития. Думается, что однотомник повестей словацких писатели найдет в нашей стране заинтересованного читателя.

Ю. Богданов

Alfonz BEDNÁR, 1956, 1980

Hodiny a minúty

© Alfonz Bednár, 1956, 1980

Перевод И. Богдановой

С кошицкого аэродрома поднялся в воздух самолет, двое в нем осмотрелись, увидели друг друга и оба сделали для себя ужасное открытие — что он жив, что она здесь.

Инженера Митуха бросило в дрожь от страха, какого он никогда не испытывал, не то чтобы очень сильного, но непонятного, и, увидев в иллюминатор, как земля накренилась и уходит вглубь, он нашел в этом некую аналогию с недавним прошлым, на которое уже неохота оглядываться и в котором теперь не все видится отчетливо… Глядя на удалявшуюся землю, он без конца спрашивал себя: значит, она здесь? Не в Германии, не в Америке? Ведь собиралась уехать. Козыряла этим. Что она здесь делает?.. Страх, пусть и не сильный, но какой-то странный и неизъяснимый, имеющий связь не с ним одним, а со многими людьми, заставлял его время от времени поглядывать на эту женщину.

Земля перестала удаляться и выровнялась. Самолет гудел и рокотал звонким мерным голосом, иногда чуть-чуть покачивая крыльями. Белые облачка убегали назад, мелкие и реденькие.

Митух смотрел на Гизелу Габорову.

Она сидела на другой стороне, тремя рядами впереди, отвернувшись лицом к окну. Гизела поразилась, увидев инженера Митуха, но подавила удивление и страх, призвав на помощь самообладание, которое всегда служило ей надежным щитом и от себя, и от других. Прекрасный вид с самолета на землю порой немного отвлекал ее от стучавших в голове вопросов: значит, он здесь? Немцы не поймали его? Он от них ускользнул? И не умер тогда от раны и заражения? А был такой бледный, даже говорить не мог. Это он… Взгляд ее был прикован к бегущему внизу крохотному поезду.

Пассажиры занялись кто чем — одни взялись за газеты, другие закурили, кто-то задремал, там и сям разговаривали, а четверо молодых парней пустили по кругу початую бутылку вина.

Митух и Габорова почти все время смотрели на землю далеко внизу. Митух изредка бросал взгляд на пышный рыжий мех Гизелиной лисьей шубы. Он с нетерпением ждал минуты, когда покинет самолет и отправится на свое совещание геологов. Он жаждал избавиться от Гизелы Габоровой, век бы ее не видеть и не встречать. Гизела Габорова спиной ощущала гнетущее присутствие Митуха, соображала, как бы заговорить с ним в Братиславе или в Праге, — интересно, что он ей скажет, надеялась по первым его словам угадать, что он о ней думает. Ей и самой еще было не ясно почему, но именно его первые слова возбуждали ее любопытство. Она думала, что они помогут ей, как помогает тонущему течение, выталкивая на берег…

В самолете слышалось приглушенное, но неприятное дребезжание.

Прочь от нее! — решил Митух, чувствуя в Гизеле Габоровой какую-то опасность для себя, для своей интересной работы, жены, детей и всего, что составляло его жизнь. Не видеть ее, не слышать!

Мне необходимо поговорить с ним! Гизела решила подойти к Митуху и завести разговор. Мне надо. Он летит то ли в Братиславу, то ли в Прагу, лучше бы в Прагу. Вот он, вот она — с тех пор прошло целых семь лет…

Первая среда апреля сорок пятого года прошла в Молчанах тихо и спокойно, хотя с юга, со стороны Рачан, Адамовцев, Боровцев и Млынской, доносилась непрерывная канонада, громче обычного. Тихо и мирно простирались вокруг Молчан поля, изрезанные круглыми, дугообразными и прямоугольными окопами, светящимися водой и жижей на дне и безмолвно смотрящими в предвечернее небо; поля, изрытые солдатскими ботинками, конскими копытами и колесами еще со времени осенних тактических учений двух первых в Молчанах немецких частей (первой командовал капитан Борек, второй — майор Дитберт); безлюдно было у прямого глубокого противотанкового рва меж Молчанами и расположенными в семи километрах к югу Рачанами, на дне рва блестела вода, а по краям бурой каймой лежала мертвая глина, тонким слоем разбросанная подальше вокруг, чтобы не громоздить насыпь или холм. Тихо и мирно ров пересекала дорога на Рачаны. По обе ее стороны грозно высились надолбы, ощерив на дорогу торчащие из бетона острые железные зубья. Земля у бетонных глыб была завалена грудами щебня, мешками цемента в дощатой обшивке и огромными шарами из бетона, похожими на пузатые бутыли. Вокруг остроконечных пик, торчащих из надолб над дорогой, порхали и чирикали сорокопуты. Тихо и мирно шла дорога в Черманскую Леготу, расположенную в пяти километрах западнее Молчан; по дороге, в трех километрах от Молчан, белел новый бетонный мост через довольно широкую запрудную речку. В канаве близ моста валялись обломки кузова и деталей сгоревшего «мерседеса». С обоих концов моста расхаживали до середины и обратно два немецких солдата, угрюмо глядя перед собой из-под надвинутых на глаза касок. В Молчанах тихо и мирно стояли одиннадцать спаленных домов. Черный дворовый пес Митухов, Цезарь, через оконные и дверные проемы гонялся за серым котом. Около одиннадцатого, бывшего дома вдовы Платенички, кот устроился на закопченном заборе и принялся умываться, поглядывая на Цезаря. Пес сидел на земле и лаял. Неподалеку от пепелища на школьном дворе громко и безысходно ревела скотина, голов двадцать голодных и худеющих на глазах бычков и телок, которых немцы пригнали из пригорных партизанских деревень, из Больших и Малых Гамров и Липника. Они стояли на привязи у железной ограды, уставясь в землю. Слюна струей текла у них на солому, истоптанную и перемешанную с песком, глиной и навозом.