Альфонз Беднар - Современная словацкая повесть

Стояло благодатное бабье лето. Вокруг была тишина, глубокая, немая. В то воскресенье даже в порту было тихо, над крышами складов торчали застывшие стрелы кранов, я как сейчас вижу, как они замерли, а вы разве не видите? На солнышке нежились хризантемы, совсем свежие, их еще не успел коснуться первый холод, вы помните хотя бы эти хризантемы, помните…

А я в самом деле помню, помню эти яркие и в то же время грустные цветы осени. Однако, когда я смотрю на хризантемы, милый мой Ферко, мысль моя тут же тянется к тем старым каштанам, к тропинкам под ними, к тем небольшим прямоугольным холмикам, что выстроились в ряд один за другим… А вместе с этой мыслью, мальчик мой, подступает и грусть, которая тебе пока неведома, для нее ты слишком молод, ведь такая грусть в человеке созревает очень долго… Так что я помню эти хризантемы, помню и Антона, долговязого Антона, который работал в нашем порту, пока с ним не случилась беда. Мне кажется, он был на год младше твоего отца, и вот они оба уже лежат там, под старыми каштанами, лежат тихо, смиренно, без ропота приняв несправедливость судьбы — ведь им выпало уйти из этого мира раньше меня, порядок оказался нарушен… Я помню, милый мой, я все помню…

Нежные паутинки бабьего лета… Они были повсюду, дрожали меж дощечек в заборах и стволов деревьев, а когда ветерок подхватывал их, парили над нашим двором, поднимаясь вверх, плыли над Прагайовым садом, где их подхватывал воздушный поток, вознося высоко-высоко, к голубому небу, вы помните…

Да, Ферко, я помню эти тонкие, бледные паутинки, помню узоры из них, которые выткало бабье лето на каждом дворе, в каждом саду. Они как тонкие ниточки моих воспоминаний: рождаются в самых потайных, глубинных уголках памяти, переливчатыми картинками встают перед глазами, которые, боюсь, вот-вот растают во тьме…

— Кроме ореха он тогда еще привез саженцы вишни и абрикоса. Вообще-то он ездил к Антону не за орехом, тот тогда чуть ли не силком заставил отца взять его, пришлось… Вишни уже нет, нет и абрикоса, а орех всех пережил. Не хотела мать, чтобы отец сажал его во дворе, боялась, что он солнце детям будет застить, то есть нам, мы, дескать, без солнца жить не сможем, — засмеялся Франтишек. — Что с вами, сосед, отчего вы вдруг притихли? Наверное, вы уже ничего не помните? — еще настойчивей, чем прежде, но уже с сомнением в голосе повторил свой вопрос Франтишек.

— Нет, помню, — неожиданно для него ответил старик. — Помню, Ферко, все помню, — повторил он более живо, глядя на Франтишека с чувством вины и нежности.

Парни расположились во дворе, под стеной цеха. Там был тенечек и даже небольшой травяной газон. Парней обдувал легкий ветерок, а над головой простиралась небесная синь без единой тучки.

Из конторы вышел мастер и прямехонько к ним.

— Расселись тут, как цыгане в таборе. Рядом в помещении есть все удобства для отдыха, а вы развалились на виду, как бродяги, — выговаривал им мастер.

— Там душно, — возразил кто-то.

— В помещении мы еще зимой насидимся, — сказал старый Ивичич, примирительно улыбнувшись мастеру.

— А как это выглядит со стороны? — развел руками мастер и направился было назад в контору, но, вспомнив, зачем он, собственно, выходил, опять вернулся. — Чуть было не забыл! Кароль Анталик, Дюри-бачи, после обеда собрание, не забудьте, — поднял он кверху указательный палец.

— Что? В такую погоду? Какое собрание? — развязно протянул сидящий чуть поодаль чернявый паренек, который до последнего момента дремал, опершись о стенку цеха.

— Не волнуйся, тебя это не касается, можешь идти по своим делам! — строго ответил мастер, раздраженный его тоном. — Можешь засесть в пивной «У быка» и лакать свое пиво хоть до закрытия! — ворчал он про себя, уходя в контору.

— Что это с ним? — удивился чернявый. — Какое собрание намечается?

— Ты же слышал. Идут Кароль Анталик и Дюри-бачи, — успокоил его старый Ивичич.

— Ага. — Чернявый уразумел, что он здесь ни при чем, и сразу успокоился. Надвинув на глаза берет, он снова погрузился в дремоту.

— Ясно, что лучше зимой балдеть там, внутри, а не сейчас! — сказал старый Ивичич, смачно откусывая от огромного помидора, собственноручно выращенного на своем участке. Поглощая помидорину, он медленно осматривал всякий хлам, разбросанный вокруг, и неожиданно оказался рядом с Франтишеком. — Всякий радуется теплому солнышку. Кто в такую погоду добровольно согласится преть в помещении. — Он опять откусил от помидора и с набитым ртом продолжал, уставившись на Франтишека: — Интересно, что за срочные вопросы у них на повестке дня…