Андреас Штайнхёфель - В центре Вселенной

– Да, Анни… О, да!

– Ты когда-нибудь уже крал деньги из маминого кошелька?

Заглядывал сестренке под юбочку?

Кончал, думая о голых парнях?

В нижнем ящике обнаруживаются письма. Судя по тому, как распухли конверты, они должны быть впечатляющего объема. Конвертов не один и не два – их десятки, подписанные, запечатанные и так никогда и не отправленные, по какой причине – известно лишь ей одной. Я смотрю на них, как будто ожидаю, что моему взгляду откроется их содержимое. Но на каждом из них проступает лишь одно слово:

Гиперборей

Мужчина или женщина, девушка или парень? В любом случае я не знал, кому они предназначались, и она никогда не упоминала об этих письмах. Письмах тому, кто заставлял ее по ночам покидать дом, – может быть, той самой худощавой блондинке с автобусной остановки. Если бы Глэсс узнала об этих полночных прогулках, с ней случился бы инфаркт. Как давно ее туда тянет? Сколько ночей она уже провела на улице без сна?

В этот момент как никогда мне становится ясно, насколько же мы отдалились друг от друга. Стоя в комнате своего близнеца, один на один с ее тайнами, сжимая в руках ее письма, я закрываю глаза и вспоминаю Битву у Большого Глаза, когда моя сестра закрывала меня собой, чуть было не поплатившись за это жизнью. Кажется, что это было вечность тому назад. Любовь и лояльность питают друг друга: тогда это казалось мне законом природы. Сегодня между нами едва ли осталась хоть капля что того, что другого. Ни одна из моих отчаянных попыток приблизиться к ней в последние годы не увенчалась успехом. Но, возможно, думаю я теперь, они просто были недостаточно настойчивы, недостаточно сильны. Вчерашний наш разговор на веранде, даже если и закончился скандалом, по крайней мере, положил хоть какое-то начало.

Я осторожно кладу пачку писем обратно в ящик, подхожу к проему окна и смотрю вверх, в зияющую темноту беззвездного ночного неба. Полумесяц источает неестественный, чрезмерно блеклый белый свет, как на засвеченном фотоснимке. На горизонте чернильными пятнами проступают очертания гор и долин. Все настолько осязаемое, что я вспоминаю, как ребенком тянул руку из окна, потому что казалось, что я вот-вот дотронусь до них.

Вот что я записал: «Было лето, и трое детей – мечтательный белобрысый мальчик и две несравнимо прекрасные девочки – спустились в городскую канализацию. Там они затерялись между нечистотами и вонью фекальных масс под нарастающий топот крыс, разбуженных в темноте.

Одна из девочек громко закричала в надежде, что эхо, отлетая от мокрых стен, укажет им дорогу назад, но ни один голос не мог добраться до того места, где кончался лабиринт сводчатых труб.

Вторая девочка опустилась на колени и заговорила с крысами.

– Отдай нам свой серебряный кулон – полумесяц, что висит у тебя на шее, – потребовала Королева крыс. – Тогда одна из моих дочерей укажет вам путь наверх.

– Я согласна, – отвечала девочка, – но пусть же обмен будет до конца честным.

Она подобострастно преклонилась перед Королевой и передала ей кулон со своей шеи, но взамен взяла одну из ее дочерей и ослепила ее, ведь только слепые, сказала она, знают дорогу к свету.

Так все трое выбрались на поверхность.

Какое-то время – может быть, день, а может быть, месяц – спустя мальчик сам проник в канализацию, запомнив путь, который показал им слепой поводырь, и без труда нашел то место, где они когда-то стояли, утратив всякую надежду.

Он принес с собой нож и убил всех крыс, одну за другой. Затем он обезглавил Королеву и снял с ее груди кулон, за которым вернулся. Серебро было нетронуто, в целости и сохранности. Только несколько капель черной крови запеклись на нем и с тех пор уже не сходили, чем бы его ни пытались отчистить. Когда мальчик выбрался наружу, золотой свет заливал начинавшие желтеть листья».

Так кончилось лето.

Так на Луне появились пятна.

Так мальчик променял серебряный кулон на снежный шар.

И проснулся, и прогнал сон из своих глаз.

На холмы спускается туман, плотный и тяжелый, как дым от костров, в которых скоро будут печь молодую картошку. Холодный воздух пахнет прелой листвой. В воздухе колеблется широкая, прозрачная завеса мелкого моросящего дождя. Уже совсем скоро уроки физкультуры окончательно перенесут с открытого стадиона в спортзал.

Николас не спешит. Все так же сосредоточенно глядя в пространство перед собой и не сбиваясь с ритма, он круг за кругом наворачивает дополнительные километры, будто стараясь сохранить свое хрупкое равновесие: на одной чаше весов – он, на другой – вся Вселенная. Намокнув от дождя, гаревая дорожка утратила свой привычный красно-коричневый цвет ржавчины, а песчаный настил свернулся в темные, грязноватые комки. Под звук его размеренных шагов в раздевалке стихают громкие, резкие голоса остальных, улетает горячий пар от душевых, и в конце концов на площадке не остается никого – лишь он и я.