Андреас Штайнхёфель - В центре Вселенной

Несмотря на ее заверения в том, что Томас больше ничего для нее не значит, я понимаю, что она бы с нескрываемой ревностью, целиком во власти первобытного собственнического инстинкта, набросилась на любую, кто бы отважился приблизиться к нему в радиусе как минимум трех метров. Томас принадлежал ей и, чего бы ей это ни стоило, будет теперь принадлежать всегда – или пока не станет ей действительно неинтересен. Или пока она не решит даровать ему свободу. И дело здесь не в завышенном самомнении. То, что Томас до сих пор бросает недвусмысленные взгляды в ее сторону, придает ей чувство неосознанной удовлетворенности, которое приносит нам нечто само собой разумеющееся, и именно это вызывает во мне сейчас беспокойство. Я не подпадаю под категорию наскучившей игрушки . Я – то самое исключение, которое уже не один год подтверждает общее правило, но именно поэтому я боюсь, что в ней вспыхнет ревность, боюсь, что Кэт решит, что, обретя Николаса, я забуду ее или она отступит на второй план. Именно поэтому, когда в воздухе растворяются последние звуки скрипки, я не говорю об этом ни слова.

– Прекрасно, как всегда, – замечаю я вместо этого. – Думаю, если бы ты хотела, ты бы могла добиться немалых успехов на этом поприще.

– Успехов, говоришь? – повторяет за мной она, задумавшись. Волосы падают ей на лицо, когда она наклоняется, чтобы убрать инструмент в футляр. Захлопнув крышку, Кэт выпрямляется вновь. – Ты что, тоже веришь в мои «выдающиеся способности»?

– Я верю в талант, – пожимаю плечами я.

– Одного таланта недостаточно, чтобы быть выдающимся – действительно выдающимся.

– Как, например, кто?

– Как, например, твоя мать.

Я лишь качаю головой.

– Может быть, Глэсс здесь и не такая, как все, но поверь, в мире немало людей подобного сорта. Те, кто не знает ее достаточно хорошо, вероятно, посчитали бы ее эксцентричной или немного сумасшедшей, но не более того.

– Именно, сумасшедшей, – делает упор на этом слове Кэт. – Но не талантливой же. Выдающийся человек вовсе не обязательно обладает каким-то талантом.

Он обязательно обладает какими-то незаживающими ранами, отмечаю про себя я. Только два сорта людей никогда не идут на компромиссы: те, кто по природе своей обладает железной волей, чаще всего сопровождаемой абсолютной нечувствительностью к возможным переменам, и те, которых жизнь задела так глубоко, что их сердце заковано в стальную броню. Моя мать и моя лучшая подруга в данном случае – как раз две стороны одной медали. Неудивительно, что Кэт возносит Глэсс в ранг идеала.

– Или ты считаешь, – невозмутимо продолжает она, – что быть по-настоящему выдающимся можно, только если ты отчасти сумасшедший?

– Вот ты лично считаешь Глэсс сумасшедшей? – говорю я, не в силах подавить улыбку.

– Нет, не считаю. Уж скорее твою сестру.

– Как просто говоришь ты о величье [4] И. В. Гете . «Ифигения в Тавриде» (пер. Н. Н. Вильмонта). .

– Это кто сказал?

– Если не можешь вспомнить – значит, скорее всего, Шекспир, – пожимаю плечами я.

– Или Гете.

– Или Шиллер.

– Или Брэд Уэлби! – победоносно заявляет Кэт, подняв палец к небу.

– Это еще кто такой?

– Тот, кто пишет романы про врачей, которые тайком читает моя мать, – смеется она. – Вот уж кто поистине… выдающийся, надо сказать.

– Выдающийся и сумасшедший?

– В выдающейся степени сумасшедший, можно сказать, – отходит к окну она. – И в выдающейся степени отвратительный.

Я встаю рядом с ней и смотрю на город, крыши которого заботливо укрыты зыбким одеялом сентябрьского тумана.

– Может быть, – отрешенно произносит Кэт, – именно этого и не хватает нашему городу: хорошей доли сумасшествия.

Я лишь качаю головой. Перед моими глазами встают лица Ирен, которая раскрашивала небо неопознанными спутниками собственного одиночества, Анни Глессер, танцующей по улицам в своих красных туфельках, воспитанных отчаявшимися матерями мальчишек, похожих на Обломка, и Вольфа, чье несчастье заволокло ему глаза кровавым туманом.

– Скорее наоборот, тебе не кажется? – говорю я. – Может быть, здесь его слишком много.

– Не исключено, – пожимает плечами Кэт и оборачивается. Наш разговор начал ей надоедать. – Может, по мороженому?

– А потом в бассейн?

– В бассейн – значит, в бассейн. Ну что, пошли?

И мы пошли. Я чувствую себя предателем.

Мои глаза отказываются закрываться. Чем больше я пытаюсь расслабиться, тем больше возрастает во мне напряженность; в голове словно вращаются гигантские лопасти корабельного винта. Что перед закрытыми, что перед открытыми глазами пляшут разноцветные пятна. Осталась всего одна ночь – это чувство похоже на ожидание каникул или Рождества, только я не знаю, чего мне ожидать от предстоящей встречи. Зато знаю точно, что изводить себя догадками бесполезно. Даже если продумать сто самых невероятных вариантов развития событий, все равно в реальности споткнешься на сто первом.