Ян Ленчо - Соло для оркестра

Мама спросила вместо меня:

— А что было в 1848 году?

— Восемнадцатого марта 1848 года… — отец многозначительно поднял ложку, — …Венгерский сейм уничтожил крепостное право.

Соус стекал по ложке на пальцы, отец переложил ее в левую руку и вытер пальцы о штаны. Мама так и подпрыгнула. Осознав, что он сделал, отец замолчал, но поглядывал на меня время от времени как-то иначе, чем обычно. Когда я доел суп, он сказал:

— Ну-ка встань у печки!

— Дай ему доесть, — вмешалась мать.

Я понял, что она ищет повода отыграться за соус на штанах, и поскорее встал, где мне велел отец.

— Фигура хорошая, — одобрил отец. — Тебе надо поправиться немного, и из тебя получится нападающий первый сорт.

Мать вытаращила глаза, я, разумеется, тоже.

— Через три года войдешь в сборную и пробудешь в ней десять лет… То, что слышишь. С 1848 года в нашем роду не было ни одного выдающегося человека. Я не утверждаю, что каждый год должен быть отмечен выдающимися делами, но когда такое запустение продолжается больше ста лет, это уже слишком, ситуация становится серьезной. На следующей неделе начнем. Мы сделаем из тебя футболиста.

Я уже немного опомнился и заявил:

— Я того же мнения!

Мать налила отцу супу — он всегда его ест после второго, говорит, что это, мол, «по-французски». Больше мы не разговаривали и затем разошлись по своим углам.

Через стену я слышал, как мать говорила что-то отцу веселым голосом. Выждав с полчаса, я вылез через окно в сад, вышел на дорогу, вошел в другой сад и остановился под Яниным окном. Она ждала меня. Одним прыжком я очутился в ее комнатушке. С Яной мы ходим вместе после матча с «Рабчей». Она первая моя девушка.

Услыхав о планах отца, она стала хихикать и все время поворачивалась ко мне задницей. Меня это начало злить. Сикалка несчастная, весь дом перебудит! Я сказал ей об этом, а она ответила, что ее старики крепко спят и бояться нам нечего. Я не поверил. Она спросила, не хочу ли я пить. Я сказал, что хочу.

— Пошли, — позвала она, — попьем воды.

Я собрался натянуть трусы, но она вырвала их у меня и зашвырнула в угол. Она тоже была голая, и когда открыла дверь, я думал, меня кондрашка хватит. Два-три шага — и мы оказались в спальне. Яна потащила меня за руку, и не успел я опомниться — мы пробежали мимо родительской кровати. В сенях было жутко холодно, я покрылся мурашками и начал весь дрожать. Яна хихикала. Я шлепнул ее по заднице, и она захохотала еще больше.

Мы напились прямо из ведра и вернулись назад тем же манером.

Назавтра было воскресенье. Отец обул мои бутсы и весь день прохаживался в них по дому.

Вечером я ушел к Яне.

А в понедельник все началось. Когда я вернулся после занятий, на моем подоконнике сидели два мастера. Отец держался как ни в чем не бывало. Решетка уже была вделана.

Мне он сказал:

— Завтра в шестнадцать ноль-ноль быть дома!

— Зачем на окне решетка? — спросил я.

— Одного раза в неделю тебе хватит. Отпущу, когда скажешь, через дверь. Понял? Но имей в виду — алименты я за тебя платить не буду.

Не знаю, что и думать обо всем этом. Никогда у него для меня не находилось доброго слова, а тут разговаривает как с равным.

Во вторник в шестнадцать ноль-ноль я смылся с практики. Могло быть шестнадцать десять, когда я подбежал к дому. И что же я вижу? Перед амбарными воротами стоит директор с трубочкой в зубах, эта безликая особа, начисто лишенная спортивного духа, с ним парикмахер Лойзко и мой отец, все трое в тренировочных костюмах и в бутсах.

— Мы твои три тренера, но попробуй только скажи кому! — подал голос отец и два раза неловко подбросил мяч носком.

Я, наверное, займусь бильярдом.

Перевод со словацкого И. Ивановой.

Хоть бы ночи мои, ночи не были так долги…

Где-то в газетах я читала, будто не всякому человеку нужен одинаково долгий сон. Одному достаточно пяти часов, другому в том же возрасте надо восемь-девять. Я сплю не более пяти, но длится-то ночь для всех одинаково. Хуже всего осенью и зимой, когда рано темнеет и поздно светает. Ночи нет конца, и ты один-одинешенек со всем этим… Темно и тихо, разве что дождь шумит или ветер дует, завывает. Лежу и не сплю, какой у меня сон… Слушаю, а в голове у меня будто целый мир: там и горы, и поля, и дальние дороги, много людей проходит по ним…

Девушкой я боялась вечерами выйти со двора. И когда, бывало, ходила на посиделки, где мы пряли, драли перо да рассказывали про ведьм и про светлые ночи, то домой бежала без оглядки. Сейчас и не верится, что могла быть такой… Чего бояться и какой толк от этих страхов?