Ян Ленчо - Соло для оркестра

— Да.

Лойзко поднял руку над головой и подошел к креслу.

— Я стоял за воротами, гляжу — один из молодых бьет просто пушечные удары, это еще пока они разминались. Спросил у вашего соседа, чей это малый, он сказал, что ваш сын!

— В самом деле? Надо же!

Левой рукой Лойзко натянул кожу и начал медленно скрести бритвой.

— И второй новенький ничего, но его не очень любят, он не дает подачи.

— И сын мне говорил то же самое.

— А я о чем? Эгоист. Получил мяч, обвел троих — и к штрафной, там его подковали, но он не лег, а еще подпрыгнул — и прямо в штангу. Но судья просвистел и назначил одиннадцатиметровый. Знаете, кто судил? Мясник из Нижней. Дал свисток, а кто будет бить? Ну, думаю, ваш сын, не иначе. Все видели его пушечные удары перед игрой.

— Он бил?

— Нет!

— Почему же?

— Не знаю!

— Не попросился?

— Вы верно сказали. Не попросился! Бил этот Чочко, или как там его зовут. Поставил мяч на коровью лепешку, разбежался, и тут его схватил за руку Эмиль, который сейчас капитаном, мол, он сам пробьет.

— И бил?

— Не бил.

— Почему же?

— Погодите, сейчас доскажу. Чочко схватил мяч в руки и не захотел отдавать, потому что, мол, этот штрафной получился из-за него, он его и пробьет. Видали? Только пришел — и такой смелый.

— Ну, бил он?

— У него сначала забрали мяч, двое его держали, чтобы Эмиль мог разбежаться, но он у тех вырвался и такой мяч зафигачил, никто и глазом моргнуть не успел.

— Забил?

— Забил.

— А дальше что?

— Эмиль ударил Чочко на одиннадцатиметровом, а судья ошибся и дал свисток к штрафному.

— Нам?

— «Рабче»!

— Да что вы!

— Я, может быть, сам видел?!

— Бил мой сын?

— Нет.

— Скромный малый.

Лойзко снял остатки пены, растер питралон и помахал полотенцем.

— Стричься будем?

— Сзади только подровняйте.

— Вот увидите, в этом году мы продвинемся!

— Давно пора!

Я играл против «Рабчи». Счет был в нашу пользу. Первый штрафной стопроцентно заслужил Чочко, но со вторым произошла ошибка. Я бы сказал — факт неспортивного поведения. Наш капитан нарочно на штрафной площадке сбил Чочко. Судья дал свисток, и я побежал к их штрафной, потому что Эмиль твердо обещал мне второй штрафной. Я как-то в суматохе не разглядел, кто кого подбил.

Судья поставил перед собой Эмиля по стойке смирно и вроде бы собрался дать ему по уху. Эмиль увернулся, а судья взял свисток в рот, коротко свистнул и махнул рукой, чтоб ему дали мяч.

Прибежал капитан гостей, длинный и плешивый, на вид он был старше моего отца, и рявкнул на судью, чтоб не задерживал игру. Эмиль что-то загундел, капитан гостей сжал кулаки, покраснел и двинулся на Эмиля. Тот раскинул руки в стороны, заулыбался и говорит:

— Не будем мелочиться, разве мы не братья?

Капитана это удержало, он остановился и только плюнул Эмилю под ноги.

Судья сказал:

— Будем устраивать представление?!

Потом бросил мяч, усмехнулся и достал блокнот с маленьким карандашиком.

— Вон! — заорал он и показал рукой на капитана гостей. У того аж дыханье вышибло. Проглотив ком, он залопотал:

— Я, если хотите знать, инженер-агроном, я уйду, и больше вы меня на поле не увидите.

— И слава богу, — добавил Эмиль, — потому что играть он не умеет.

Судья сделал ему знак заткнуться и нагнулся за мячом. Никто не понял, что он собирался сделать, это как пить дать. А он поставил мяч на одиннадцатиметровую отметку.

Эмиль легко забил гол — вратарь уклонился. Кто-то из рабчан разыграл мяч, а потом взял и сел в центре поля. Достал сигарету, закурил, а за ним и вся команда. Мы забили десять голов. Наконец судья остановил матч по причине неспортивного поведения противника.

Недели не прошло, отец и говорит мне:

— Слыхал я, ты играл против «Рабчи».

— Играл. Ну и что?

— На следующей неделе возьмем тебя в оборот.

— Кто же?

— Увидишь.

Он достал рулетку и пошел измерять задние ворота амбара. Я знаю своего отца как облупленного: если надо, не признается даже, что я его сын. Поэтому я ни о чем не спрашивал.

За ужином он как бы между прочим сообщил:

— Ката, я перебирал нашу родословную, и ты не поверишь, с 1848 года у нас в семье не было ни одного выдающегося человека, ни один не поднялся над средним уровнем.

— Что ты говоришь! — изумленно воскликнула мама. Она такая. Стоит отцу что-нибудь изречь, она почти всегда удивляется. Отец это любит.

Я хотел было спросить, почему именно после 1848 года, но, к счастью, удержал язык за зубами. Потому что рот у меня был набит.