Александра Груздева - Демоны Дома Огня [litres]

Элен спросила у Анжелин, что случилось с братом Ашера, как он умер? Анжелин понизила голос:

– Шем? Его казнили за преступление против крови. – Но, встретив изумленный взгляд Элен, поспешила смягчить пугающую версию: – Долго объяснять. Заморочки семьи Гильяно.

Марк Вайнер видел своего настоящего отца не один раз. Элен и не думала скрывать от сына, кто ее деловой партнер. Ашер Гильяно всегда встречал Элен у машины. Никогда не оставался сидеть в салоне в ожидании: выходил, прислонялся к капоту и ждал. На этаж отказывался подниматься. Элен говорила сыну, показывая ему Ашера в окно:

– Посмотри, это твой отец. Но он не желает тебя признавать.

Марк смотрел. И видел человека с таким взглядом, от которого застывала кровь. Этот мужчина с равной вероятностью мог вызвать и ненависть, и восхищение или то и другое одновременно в любом соотношении. Мальчик забивался в угол комнаты, ему казалось, что Ашер Гильяно, который разглядывает окна или смотрит в небо, смотрит прямо на него, да так, будто вынимает душу.

Ашер целовал Элен в щеку, открывал ей дверцу автомобиля, ждал, пока она сядет. Марку почему-то особенно запомнилось его черное пальто и белые меха матери. Она не доставала Ашеру и до плеча. И между ними была связь, которая возникает только между близкими по духу людьми.

Однажды, когда Марк уже учился в Швейцарии, но гостил у матери на каникулах, в гостиной на кресле он увидел знакомое черное пальто. Днем Элен отпускала прислугу. Говорила, что ее чувствительный слух раздражают шаги и шорохи, как бы тихо домработница ни перемещалась по дому. И конечно, некому было повесить пальто в шкаф. Сколько он просидел в кресле рядом с пальто, не смея даже к нему прикоснуться, Марк не помнил. Очнулся от голосов и шагов в соседней комнате. Он нырнул за диван. Мать вышла в шелковом халате, в одном из своих любимых, расписанном драконами. Ашер на ходу надевал пиджак.

Он взялся за пальто:

– Галстук… – напомнила ему Элен.

– Пусть останется так, – мотнул он головой.

– Могу помочь.

– Не нужно.

Они не смотрели вниз, где сидел их сын, существо, связавшее их своей кровью. Они смотрели только друг на друга. Гильяно надел пальто. Концы распущенного галстука, расстегнутый ворот белоснежной рубашки…

Неизмеримая величина протянулась от угла дивана до того места, где стоял этот незнакомый и такой близкий человек. Расстояние длиной даже не в жизнь, во много жизней, в километры убеждений, сомнений, предрассудков, принципов, привычек, советов, решений… В тот момент их отделяло друг от друга всего лишь два взрослых шага. И ребенок не мог преодолеть это расстояние. С той минуты Марк не раз корил себя за то, что тогда не смог встать из-за дивана, обратить на себя внимание, сказать… что угодно сказать… Казалось, тогда, в детстве, именно в ту минуту, он мог бы все изменить. Все… Но он не смог. Эта сцена возвращалась к нему наяву, как греза, годы и годы спустя. Но и она стерлась под гнетом событий. Через десятилетия, если он и вспоминал эту историю, то только с легкой улыбкой, будто насмехаясь над своей излишней чувствительностью.

Он плакал тогда, сидя за диваном. Плакал, хотя был уже взрослым для слез. Плакал, как могут плакать только нелюбимые дети, – не в голос, потому что боятся кого-нибудь потревожить, а тихо, придушенно, под тяжестью огромного горя, от которого нет спасения.

Марк Вайнер понял простую вещь: если кто-то называется твоим отцом или братом, то это не означает, что ты должен любить его. Родственная кровь не дает оснований для любви. На основе крови любят и дружат только те, кто еще не вышел из первобытной пещеры. Полудикари эксплуатируют родоплеменной закон. По своему уровню развития им еще не дано понять, что есть нечто большее, чем законы крови, нечто высшее, что объединяет тело, душу и личность, делает тебя тем, кто ты есть. Это и есть основание для настоящей любви.

Марк знал, что они с братом совершенно разные люди. Ян не сможет сделать ничего, что приблизило бы его к Марку, что дало бы основания любить его, считать своим братом.

Ян чувствовал, что брат враждебно к нему настроен, но надеялся, что хотя бы мать любит его. Он знал, что у него есть мать. Иногда она его навещала. Правда, сомневалась, слышит ли он ее, понимает ли, кто перед ним. Ян слышал ее и понимал. Но он не мог ничего сказать в ответ. Сначала она пыталась обнимать его, целовать в лоб. Он не сопротивлялся. Но сын казался ей настолько безжизненным, что поцелуи напоминали прощальное целование покойника. И она оставила робкие попытки изъявления нежности. Доктора говорили, что Яну все равно. Он не испытывает чувств. Мать ему безразлична. Вряд ли он понимает, что перед ним его мама. Но Ян понимал. Просто он так редко видел Елену. И так недолго. У них было полчаса. Что можно успеть сказать за это время? Что сказать этой женщине, когда она с трудом сдерживает слезы? Когда она боится его? Он же видит, что она боится. Он неприятен ей. И она с радостью оказалась бы далеко-далеко отсюда. Она бы с радостью лишилась этой обязанности – навещать его. Она была бы счастлива избавиться от больного сына.