Себастьян Фолкс - И пели птицы… [litres]

Он повернулся к зачерненному жженой пробкой лицу Бирна, прижал к его уху губы и прошептал – так тихо, что поскрипывание, с каким язык Стивена проходился по зубам и нёбу, казалось более громким, чем слова:

– Пулемет на дальнем фланге. Никаких передвижений. Все спят. Можно возвращаться.

Ночь, на их счастье, стояла беззвездная; луну надежно упрятали валы дождевых туч. Ветер дул не настолько порывистый, чтобы освободить ее, дать ей облить светом изрытую снарядами землю, на которой они лежали. Сквозь его шелест и бормотание пробивалось пение соловья.

Стивен с сожалением тронул пальцами рукоять так и не пригодившегося ему сегодня ножа. Бирн кивнул. Он прихватил с собой самодельную дубовую дубинку в два фута длиной. Однажды, коротко замахнувшись ею, он резким движением запястья размозжил череп немецкому часовому.

Они выбрались из воронки и поползли к своим траншеям, где их ожидала самая опасная часть ночной вылазки, пересечение четырех рядов колючей проволоки: нужно было скатиться в окоп без того, чтобы их обстреляли немецкие пулеметы, постоянно державшие на прицеле брустверы британцев, либо собственные часовые, дремавшие на постах, а потом, искупая вину, палившие на первый же услышанный звук.

В их траншее сегодня стоял на посту Хант. Когда Бирн зацепил свисавшую с проволоки жестянку, они услышали, как щелкнул затвор его винтовки.

Рука Ханта помогла Стивену спуститься в траншею. Бирн скользнул следом.

– Отлично, Хант, – сказал Стивен. – А теперь я хочу угостить этого солдата виски. Любите виски, Бирн?

– Когда его много.

– Если Петросян спросит, где Бирн, скажите, что он у меня.

– Ладно.

Хант проводил их взглядом, пока они уходили по доскам настила.

В пяти ярдах от Ханта сидел на стрелковой приступке Джек Файрбрейс с кружкой чая в руке. Он провел под землей шесть часов и теперь набирался сил. Мысли его обратились к дому. Восемь с половиной лет назад, когда жена родила ему сына, жизнь Джека переменилась. Чуть мальчик подрос, Джек открыл в нем качество, которое очень ценил, и открытие удивило его. Все в мальчике было новым, неизношенным. Его невинность внушала невнятную надежду. Маргарет, когда Джек заговорил с ней об этом, рассмеялась. «Ему всего-то два года, – сказала она. – Конечно, он невинен».

Джек имел в виду вовсе не это, однако не мог найти слова, чтобы описать, как действуют на него наблюдения за сыном. Он видел в мальчике существо, явившееся из другой вселенной, и мир, из которого пришел Джон, представлялся Джеку не просто другим, но лучшим. Невинность сына не означала невежества, в ней крылось могущество доброты, доступной любому человеку: быть может, она и была тем, что именуется в молитвах благодатью [7] См. Послание к Колоссянам 1:27. .

Джеку представлялось, что если обычный человек – его сын, а не кто-то выдающийся – может обладать такой чистотой сознания, то, возможно, редкие благие дела, восхищающие людей во взрослой жизни, не так уж и единичны; возможно, это проявления естественной доброты, которую каждое человеческое существо приносит, рождаясь, в мир. А если это так, тогда собратья его, люди, вовсе не такие грубые, порочные существа, как сами они в большинстве полагают. И пороки у них не врожденные, они – результат того, что человек сбился где-то с пути или ожесточился выпавшими ему испытаниями; в сердцах же своих люди остаются способными к совершенствованию.

Любовь к сыну заставила Джека по-иному смотреть на жизнь, стала опорой для его веры в Бога. Благочестие Джека, которое было до того по большей части рефлексом малодушного человека, преобразилось в нечто иное, выражавшее его веру в людскую доброту.

Он понимал, что Джона вряд ли можно всерьез считать причиной таких изменений, но ему это было не важно: Джека заботило только одно – благоденствие сына. Отправляясь на фронт, он не смог как следует попрощаться с мальчиком, и единственным средством связи с сыном оставались письма Маргарет. На передовой и под землей он часто был слишком занят, чтобы думать о Джоне и Маргарет, рисовать в воображении точные их портреты, однако, лежа в забое на крестовине или напрягая слух на посту, всегда ощущал их присутствие рядом. Ради них он выносил все тяготы, да и выжить старался в основном ради того, чтобы снова увидеть сына.

Он посмотрел, как уходят Стивен и Бирн, потом истово помолился о спасении жизни Джона. Исходивший от стены окопа запах земли напоминал ему о собственном детстве, о том, как он шлепался носом в грязь, играя в футбол, о том, как пытался запрудить ручей, протекавший по пустоши, что лежала за фабрикой, – то был бессмертный запах почвы и мальчишеских лет. Джек был сейчас так же одинок, как всегда, но сердце его неустанно питала жизнь другого мальчишки.