Александр Кожедуб - Ева

Только в самолете я разглядел девушку, сидевшую рядом со мной. Окру­глые щечки опали. Волосы собраны в пучок на затылке. Под глазами едва заметные тени. Такой она почему-то была милее.

— Ты похорошела на картошке.

— Тебя бы туда! — фыркнула Ева. — Никто даже ведро не поднесет.

— А как же Крокодил и Володя?

— Ребята на току работают, с нами одни деды.

Ева тяжело вздохнула.

— Устала?

— Не успела, вообще-то. На четвертый день закашляла — и домой.

Я всегда знал, что Ева не пропадет ни в этой жизни, ни в какой-нибудь иной. Но вот тот, кто рядом с ней.

Я потянулся всем телом и блаженно закрыл глаза. Да, человек может гиб­нуть с ощущением счастья. На меня вдруг вновь налетел шторм под Джубгой. С утра поднялась волна, но я все же поплыл к пенящимся камням. Я был глуп, оттого и плыл навстречу нависающим над камнями грохочущим волнам. Мне было весело. И вдруг волна взметнула меня и швырнула на бурые, похожие на оплавленное железо камни. От удара перехватило дыхание, вода с песком хлынула в рот. Меня вертело в камнях, я не имел опоры ни под ногой, ни под рукой; водоросли, за которые я цеплялся, легко отрывались. Огромная масса воды опять обрушилась на меня, расплющила, проволокла по зубьям камней — и подвесила полуживого между землей и небом. Как-то я сообра­зил, что надо плыть. Через полчаса борьбы вслепую с волнами — теперь они с радостным ревом оттаскивали меня от близкого берега — я упал на мокрую, воняющую водорослями гальку. Из носа, ушей и рта текла вода, исхлестан­ные глаза ничего не видели, легкие конвульсивно всасывали в себя воздух, сердце выпрыгивало из горла. Я был счастлив, что остался жив. На животе горела содранная кожа, саднили колени и локти, но я был счастлив.

— Киев, — толкнула меня Ева.

— Я что, спал?

— Еще как.

Я глянул в иллюминатор. Земля неслась совсем близко.

Друг Саня не подвел, встретил нас на машине.

— Олег, — представил он водителя, — в одной группе учимся.

— А гоняемся на разных лодках, — хохотнул чернявый Олег.

— Едем сразу в яхт-клуб, — сказал Саня, и я только пожал плечами.

Парни, конечно, обалдели от Евы, изо всех сил разыгрывали из себя мор­ских волков.

— Как мы вас в последней гонке надрали? — косился на Еву Саня.

— Да ладно, ваша лохань и ходить-то сама не может, — огрызался Олег. — Мотор врубили, а говорите, под парусами шли.

— У них в команде пять здоровенных лбов, — объяснял Саня. — Садятся на корме и дуют в тряпки. А то начинают тарелками грести.

— Какими тарелками? — стреляла глазищами Ева, сейчас они у нее были вдвое больше, чем в самолете.

— Обыкновенными тарелками, посудой. На море штиль, тряпки висят. Ихний капитан командует: «Помыть посуду!» Они хватают тарелки и гребут, как веслами. Все самые большие тарелки в магазине скупили.

Ева хохочет, Олег показывает Сане кулак, и машина чуть не вылетает на встречную полосу.

— Ты же не в море, — говорит Саня, как бы невзначай кладя на спинку сиденья руку и прикасаясь к плечу Евы. — Это в море вам все равно, в какую сторону идти.

— Мы будем на разных яхтах плавать? — не замечает Саниной руки Ева.

— На моей пойдем, — надувается Саня. — Я его матросом взял, для веса.

— Как для веса?

— А чтоб яхту откренивал. В хороший ветер яхта ложится на бок, а с дру­гой стороны свисает вот такой амбал, как Олежка. Во-первых, скорость уве­личивается, во-вторых, лодка не переворачивается.

Мощная шея Олежки багровеет. С Саниным языком никто не справится, я это хорошо знаю. Три года на соседних партах сидели.

— Значит, нас будет четверо? — спрашиваю я.

— Вечером еще один матрос подъедет. С тремя подругами.

— А ты, выходит, капитан?

— Разрешили один раз за румпель подержаться, теперь год будет кочев­ряжиться. — бурчит Олежка.

Ева оглядывается на меня и чмокает губами, будто целует. Она в своей тарелке, я не очень. Олег мужик ничего, сразу видно. Ну и Саня именно тот, которого я знал. Ехидина, свет не видел. Как он ладит с экипажем?

— Море, — говорит Саня.

Справа от дороги за соснами показывается вода. Пресная вода для меня не море, я равнодушно скольжу по ней взглядом. А Ева ахает, восторгается.

— Большое? — интересуюсь я.

— Сто девяносто пять километров до устья Припяти, — выпячивает грудь Саня. — И глубина порядочная.

— Цветет, — киваю я на полосы зеленых водорослей.

— Воду пить можно, — обижается Саня.

Яхт-клуб я определил по лесу мачт над водой.

Несколько человек возились у перевернутых лодок, трое несли мачту, один сидел на причале, по уши обмотанный парусами, не понять, то ли шил, то ли клеил.