Лариса Бау - Памяти Лизы Х

И вот среди них, закончивших войну почти навсегда, теплых, живых, ликующих, она, навсегда замерзшая внутри ледяным непробиваемым комком. Спящая красавица в жестяном гробу. Такая уверенная, аккуратно причесанная, красная помада, лаковые босоножки, сережки болтаются хрустальными капельками в ушах. Сказала — послушались. Успешная советская женщина, газетный пример.

А внутри? Она навсегда там. Родившаяся заново в дощатом вонючем вагоне из Москвы в Ташкент.

И внутри — серый пепел вместо социалистического горячего сердца. У них тоже пепел? Или частушки под баян, непамять, и ветер в лицо, теплый, доверчивый, подкупающий ветер. И ничего позади, что остановит жизнь. У них смелость рожать детей, надевать им пионерские галстуки, показывать им новых вождей. Вот они, усатые, или лысые, берегут их бесправных беспомощных отцов. Или отнимают. Или опять берегут. Отцы несут детей на плечах на первомайских демонстрациях с флажками и шариками. Чтобы потом дети вспоминали, как счастливы были, довольны, да, с шариками и флажками, с леденцом на палочке.

— Смотри, смотри туда, он там, он стоит высоко, в папахе, фуражке, в шляпе, машет рукой. Тебе, тебе машет, поощряет, одобряет твою жизнь впереди. Иди, маленький, уверенными шажками, быстрей, быстрей!

Может, удастся тебе пробежать мимо.

Иногда она думала про своего неродившегося Илюшу. Был бы маленький раб навсегда испуганных родителей. Маленький раб ликующего народа. И его раб, того на мавзолее, усатого, или лысого. С правом на палец вверх, палец вниз…

Избегнул. Она часто возвращалась к этому волшебному слову. Избегнуть — цель жизни в наши времена. Не посетить сей мир. В его минуты, которые всегда роковые. Не посетить.

Лиза ускорила шаг. Вот еще поворот, и она дома. Чайник на плиту, цветы на подоконнике полить. Покормить старика, помочь ему умыться, переодеться в пижаму на ночь. Помыть посуду, закапать капли Фире в глаза. Замочить в тазу белье. Почитать. Намазать кремом лицо. Разложить постель на диване, прикрыть балконную дверь. Ночные птицы стрекотали в листве, изредка проезжали машины, стучали каблуки редких прохожих, и наступала тишина. Теперь надо уснуть, и завтра будет новый день. Ее маленький новый день.

Где-то была огромная страна, заграничный город Вена ее детства, Москва ее отрочества, Ленинград, Крым, куда ездили до войны каждое лето, шумное море…

Ее мир был невелик — русская часть города, окрестные кишлаки, каждый день тот же маршрут в больницу.

Короткий отпуск проводила в ближних горах, на озерах. Далеко ездила только по делам. В гостиницах чувствовала себя неуютно, хотелось домой. Домой куда? В старую квартиру Ходжаева и Эльвиры. Иногда она заходила на свою старую улицу, которая с войны стала называться Каблукова. Уже не узнать, где раньше стоял дом, несколько больших деревьев спилили. Со временем она приходила туда все реже, лет через пять и вовсе перестала. Отлегло. Иногда старая квартира снилась, неясно, тревожно. После таких снов болела голова, не хотелось вставать, даже кофе не бодрил. Из Москвы привозили настоящий кофе, с густым сильным ароматом, но она привыкла к своему, слабому, с цикорием. И к своему чаю — отламывать от зеленой плитки.

Чужая жизнь, широкая, непонятная была в иностранных фильмах, в книгах и журналах. Отзывалась тоской и сладкой грустью, когда шла пыльной улицей, заваривала чай, доставала чашки, варенье, резала хлеб. Напевала под нос индийские мелодии из кино. Хотелось ли ей такой жизни? Как у страстных итальянцев, веселых индийцев, сдержанных многозначительных французов, сладких аккуратных австрийцев? Иногда. Но потом она успокаивалась в мысли, что у нее не получилось бы так жить. Нет у нее ни красоты, ни азарта, ни таких туфель на тонких каблуках.

Ей казалось, что все эти уверенные героини заранее знали, как они поступят, что скажут, знали, что у них есть правота, и ее можно гневно прокричать.

А что она? Ее простая жизнь дома вне работы не требовала гнева, обид, ревности, громких слов. Она жила со стариками всю свою взрослую жизнь, и сама была, как они — рассудительная, осторожная. Каждый знал свое место в их совместности, когда нужна молчаливая помощь или одобрение. Они понимали друг друга с полуслова — как сестра понимает хирурга на операции. Ее домашняя жизнь была похожа на ее работу, была продолжением, где почти все знакомо.

Бегство из Москвы, ее ранняя нелегальность воспитали сильнее, чем уверенное детство. Со временем она перестала бояться будущего, думать о нем как о вселенском кошмаре и своей маленькой гибели в нем. Так приятно сознание прочной долгой удачи!