Алексей Федяров - Человек сидящий

Так не задумывали, невозможно так задумать, но храм стоит между входящими в ад и близкими к выходу из него.

Служками в храме приписаны несколько зэков, исключительно примерного поведения. Все они числятся дневальными. Есть и старший дневальный. Так его в зоне и зовут — завхоз храма.

Сейчас на этом месте бывший опер госбезопасности. Старой школы, еще КГБ. Приговор у него за мошенничество. На пенсии у него появился бизнес, теперь бизнеса нет, все ушло бывшим партнерам. Он до сих пор не понимает как и даже пытается им звонить. Но не для того он в тюрьме, чтобы мог дозвониться бывшим партнерам по бизнесу.

Андрей Андреевич смотрит как бы сквозь собеседника и редко улыбается. Улыбка кривая, но это не от злого нрава, а от боли, что мучает его всегда. Его донимают колени и голеностопы, это какая-то болезнь, о которой он не любит говорить, но даже стоять он может, только опершись на костыли. Обычные обезболивающие ему не помогают, а других здесь не положено.

Подружились мы, когда его назначили в храм. Я, увидев его, пошутил, что наконец-то у священника будет правильный помощник — опер КГБ.

— Заходи, прокурор, дела оперативные проверять должен кто-то, — улыбнулся он.

Тогда я и увидел впервые эту кривую от боли улыбку.

Вечером, после ужина, посещать храм разрешается. Я стал заходить. Андреич старше, но разницы мы не чувствуем.

Священник приходит не каждый день. Окормлять тюремный приход, это так называется, каждый день сложно. Когда его нет, вечерние молитвы — правила — читают служки из зэков.

— Послушаем твоих стажеров, товарищ старший оперуполномоченный, — говорю я Андрею.

— Послушаем, товарищ прокурор, — усмехается он и садится на скамью у иконы Николая Угодника.

Ему разрешено сидеть во время отправления обрядов. Но иногда он стоит и внимательно слушает вечерние правила или службу, а бывает, и стоит всю воскресную литургию. Тогда видно, как ему тяжело, но он стоит. Он смотрит куда-то сквозь иконостас и даже сквозь алтарь, куда-то в Волгоград, где от него ушла жена, оставив его ни с чем, туда, где у него было все, чтобы жить, а теперь нет ничего даже для того, чтобы умереть. Но ему некуда больше смотреть и некуда больше ехать.

В церковь приходят работяги, и это — честные прихожане. Они заходят после смены, куда их выводят в семь утра и откуда приводят к вечеру. Не задерживаются, сил нет стоять долго, надо еще успеть выпить чаю и умыться. Они подходят к иконе Божьей Матери с Младенцем, чаще всего к ней, зажигают тоненькую свечку, держат ее, укрывая от сквозняка, воск плавится и падает каплями на серую кожу ладоней, но они не чувствуют и шепчут что-то, и это не молитвы. Они говорят с женами, матерями и детьми.

Потом они ставят свечи, топчутся недолго и уходят. Молитв они не знают, но это и не надо, если есть Бог, их Он должен слышать.

Есть истовые, которые стоят все службы от начала и до конца. Ходят они в церковь каждый день. Крестятся размашисто, шепчут слова псалмов и канонов вслед за чтецами, без нужды встают на колени. Пол уложен плиткой, она темная в мелкую светлую крапинку, и оттого пол похож на звездное небо, если на него смотреть долго. Молящиеся на коленях прикладывают лбы к небу, но оно холодное. Это зона. Все, кого ты здесь просишь о чем-то, — холодны.

— Устанавливают контакт, — говорю я Андреичу.

— С кем? — не понимает он.

— С Самим.

— Не богохульствуй, — журит он меня.

Ходят сюда те, у кого скоро суды по условно-досрочному освобождению. Они стоят подолгу, смотрят, как горят их свечи, поправляют, если те вдруг сгибаются от жара соседних огней. Они ждут знака, они пошли бы к колдуну вуду, будь здесь его хижина, и мазали бы медом фигурку судьи. Знака не бывает никогда, и после суда они не заходят больше. Если их выпускают, то потому, что забывают. Если нет — потому, что не сработало.

— Как в спортзале в марте, — шучу я, — заходят подкачаться к курортному сезону по-быстрому.

Андреичу нравятся мои шутки, но он считает себя верующим и хмурится. А я считаю его добрым, потому стараюсь шутить реже.

— Ты хотя бы улыбайся, когда шутишь, — говорит он.

— Я улыбаюсь.

— Тогда с улыбкой улыбайся, не разберешь тебя, прокурор, — ворчит он.

Он удивляется, когда я говорю, что помогал строить церковь на родине незадолго до ареста.

— Это хорошо, — говорит он, — не подумал бы. Помогает семье сейчас батюшка?

— Помогает, — говорю, — только не батюшка, а муфтий.

Андрей удивлен.

Я рассказываю, что помогает моей семье сейчас только мусульманский священник, знаком я с которым шапочно, больше знает он мою жену, которая была преподавателем теории государства и права в университете и приглашала его на лекции. Он встретил ее случайно после моего приговора. Теперь у нее и моих дочерей есть к кому обратиться, когда нужна мужская помощь, и есть к кому съездить в гости, — жена и дочь муфтия всегда рады.