Агаси Айвазян - Треугольник

— Иди сюда, дорогой, у тебя же лицо святого!

— Погоди, он больного принимает, — сказал Амо, — не бросать же его.

Гевонд нетерпеливо ерзал, пока доктор снова не вошел. Подойдя к столу и вспомнив, он пробормотал:

— Да, вино, — и снова исчез в соседней комнате. Вскоре он принес какой-то странный стеклянный сосуд.

— Это что, вино? — испугался Амо.

— Конечно, вино, — сказал доктор и, вытерев пыль, поставил сосуд на стол. Винный сосуд оказался мензуркой. Цветом вино было темное, густое и мутное…

— Ничего, — виновато взглянув на Гевонда, сказал Амо, — посуда пустяки, было бы вино хорошее.

Гевонд с трудом откупорил бумажную пробку, наполнил стаканы и каким-то просветленным взглядом посмотрел на старика, собираясь заговорить, но тут опять прозвенел музыкальный звонок, и старик поспешно встал.

— Вы пейте, я сейчас приду, — сказал он и закрыл за собой дверь.

Гевонд уже начинал сердиться и часто поворачивался в сторону двери. Старик задерживался.

— Что он лечит, почему к нему ходят по ночам? — устав от ожидания, спросил Гевонд.

— Нет, — поспешно ответил Амо каким-то своим мыслям и покосился на мензурку.

— Стаканы похожи на посуду для анализов… Может, он в них делает анализы?

Амо усмехнулся и подумал, что стаканы не для анализов, а чтобы ставить на спину, как банки.

Опять появился старик и сел рядом с Гевондом. Гевонд улыбнулся, поднял стакан, и в это время «дзинь-треньк-треньк» — снова заиграл звонок.

Старик торопливо поднялся и, извинившись, направился к двери.

Гевонд тяжело опустил стакан на стол.

— Выпей, — сказал Амо в утешение.

— Я слово хочу сказать.

— Что же поделаешь, работа, частная практика, — примирительно сказал Амо.

— Сколько он берет? — уже достаточно протрезвев, спросил Гевонд.

— Десятку, наверное.

— Разве человеческое слово не стоит десяти рублей? — спросил с горечью Гевонд. — Куда ты меня привел? Все в этой жизни можно найти, только ума, веселого ума не встретишь!

Амо успел взглядом прощупать старые французские обои, столетней давности фотографии, глазами пробежался по мебели в стиле рококо и барокко.

Старик все не появлялся. Это было уже слишком, и Гевонд не вытерпел, сказал в сторону двери:

— Послушай, отец, старший брат, родственник Амо! Я к тебе пришел… Иди же сюда, садись… Хочу поглядеть на твое лицо, тост произнести.

— Не услышит, — показав на ухо, сказал Амо.

Гевонд уже встал было с места, когда, вытирая руки, снова вошел доктор.

— Садись! — приказал Гевонд. — Сядь же напротив меня!

Старик попытался улыбнуться и сел с другого края длинного стола — напротив Гевонда.

А тот добился своего, торжественно встал, поднял над головой стакан и открыл рот… но сейчас же, словно это вылетело из его рта, послышалось: «дзин… тинг… танг…»

Содрогнувшись, Гевонд подошел к старику и положил руку на его плечо.

— Нет, ты никуда не пойдешь… Плюнь на десятку. Знаешь, какие интересные вещи есть на белом свете? — он не смог вслух уточнить, что именно, только махнул в отчаянии рукой.

Снова звякнул музыкальный звонок. Гевонд крепко удерживал старика за плечо. Старик беспокойно задвигался, пытаясь встать, и почти смог поднять свой зад, несмотря на тяжелую руку Гевонда. Гевонд, осознав, что создается какое-то неопределенное положение — полустоячее, полусидячее, полувнимательное, на третьем треньканьи пошел в приемную и вскоре вернулся с каким-то удивленным типом.

— Садись, — сказал Гевонд, и удивленный человек сел рядом с доктором. Над губами у пациента свисал большой, круглый и красный нос.

— Садись, дорогой, ты болен? Что с тобой — нос беспокоит — такой большой, красный и блестит? Что делается, а? Только важен не нос, а человек…

— Лукинария кутас, — словно оправдываясь, сказал удивленный человек по-латыни, показывая на свой нос.

— Я хочу сказать слово… — произнес Гевонд.

Удивленный человек посмотрел на доктора, Амо и Гевонда. Гевонд поднял стакан, не зная, какими же словами выразить свое трескучее, как мороз, струящееся, как жара, сжавшееся, как страх, ленивое, как мир, и спешащее, как мир, состояние. В его слове должен быть крик новорожденного, таинство смерти деда, мудрость сострадания, муки от сознания своих ошибок и тревоги за свое будущее и прошлое.

Слово как будто опустилось на корточки, стало мягким-мягким, и состояние Гевонда не изливалось в словах. Он жестом показал: «Сейчас, сейчас», и вместо взрыва мыслей, которого ждал от себя, снова услышал звонок. Гевонд напрягся и увидел, как старик встает с места.