Агаси Айвазян - Треугольник

В 1914 году Андраник уехал на русско-германский фронт. Ростом привозил из Персии ковры и продавал в Александрополе, а когда дело расширилось, открыл магазины в Тифлисе и Баку. Межлумян-младший большое внимания уделял эстетической стороне своего дела: он повез Али в Тифлис и выставил у входа в магазин, набросив ему на плечо коврик, а сам демонстрировал свой изысканный фарси, восточный узор которого обрызгивал, как духами, французскими фразами.

Торговое дело лопнуло, белыми бабочками разлетелось во все стороны, как разлетаются в стороны листовки социалистов — то было уже время листовок, и в узор ковров никто уже больше не вчитывался… Ростом вместе с Али вернулся к отцу, потом присоединился к армянским добровольцам и уехал на турецкий фронт.

Тикин Джанджан Межлумян по-прежнему принимала дома родственников-боша, относясь к ним столь же сердечно, как и к своему пожилому супругу. Тикин Джанджан спокойно, с достоинством и красиво умерла, покинув дом Межлумова так же, как и вошла туда… Старый полковник долго убивался, не в силах стереть из памяти святой облик молчаливой Джанджан. Он стал больше пить и повел дружбу с александропольскими гуляками.

Негритянку Лейлу никто не хотел брать в жены. А она выросла, расцвела, африканское солнце выпирало из нее тугими грудями и бедрами, крепкими черными мускулами. «Подожди, — говорил ей Тариэл Межлумов, — придут еще за тобой. Вернется с фронта наш полк, с военной музыкой, литаврами, а там есть белый-белый русский солдат, он знает и любит тебя. Он повезет тебя на север, в свой дом… Ты научись ставить самовар… Его родители любят пить чай из самовара». И Лейла верила. Всякий раз, когда на улице раздавалась военная музыка, она тотчас же выбегала посмотреть, не вернулся ли с фронта полк…

Однажды утром Али нашли в пригородном огороде с ножом в боку. Чтобы утешить Лейлу, Тариэл Межлумов дал ей денег и отправил в Тифлис, а сам еще долго жил, и поскольку не мог уже передвигаться, остался под развалинами во время ленинаканского землетрясения 1923 года.

Андраник Межлумян вернулся с войны усталый и больной, с почерневшими от германских газов легкими. Без родных Александрополь показался ему еще более мрачным и грустным, и он переехал в Тифлис, устроился на улице Серебряной, в подвале, который раньше служил винным складом и где неистребим был винный дух — его сырые стены выдыхали винные пары, а в жару потели винными пузырьками.

Курд Гасан, дворник, ставил свою метлу и ведра на площадку между дверью подвала и лестницами, ведущими сюда с улицы.

Андраник Межлумян долго не мог найти подходящую работу. Гасан, каждый вечер ставивший метлу и ведра у дверей подвала, видел, каково ему приходится, и однажды ночью сказал: «Андро, сходил бы ты к Габо… Он тебе подыщет работу на бойне». Андраник устало улыбнулся. «Если стесняешься — сам с ним поговорю». — «Спасибо, Гасан, — пробормотал Андраник, снимая с дверей большой замок и досадуя на себя за то, что говорит бесполезное и ненужное, — у меня легкие отравлены. Кому я там нужен?» Гасан лукаво улыбнулся. «Э-э, не любишь ты себя, потому и говоришь о легких. Причем тут легкие! Ты на других посмотри — что у них в порядке? Хороший ты человек, Андро-джан, только совсем себя не любишь…» — «Ладно, полюблю, Гасан… Обязательно полюблю», — произнес Андраник и ушел в свою каморку.

Не успел он закрыть глаза, как запах винной сырости, а вместе с ней и преддремная печаль обрушились на него. Во сне багровые туши, ляжки, копыта, хвосты, кишки, вооруженные ножами и метлой Гасана, надвигались на него. Он увертывался от ножа, но попадал под метлу и страдал от мучительных попыток улететь. Он-то знал, что это сон и что он умеет летать. Вот сейчас поднимет руки и полетит вверх — легко, легко!.. Помахав руками, он с трудом поднялся в воздух, потом вдруг снова очутился в подвале, опять помахал руками и устремился к маленькому окошечку, чтобы вылететь в него, но голова его оказалась снаружи, под ногами прохожих, а туловище осталось в подвале… Мало того — появилась метла Гасана и стала выметать его голову с тротуара. «Но ведь голова прикреплена к туловищу, — рассуждал Андраник, — как же Гасан этого не понимает». А Гасан, злясь, что не может справиться с головой, размахивал метлой все сильнее! — сильнее! — сильнее! «Люби себя! — люби себя! — люби себя!» — приговаривал он, норовя оторвать Андранику голову и подмести тротуар…

Весь в холодном поту, Андраник проснулся от какого-то шума и сразу посмотрел на окно, но удивился, обнаружив, что звуки идут от двери. Он встал, отодвинул засов. Над лестницей, утопая в солнечных лучах, каким-то подобием иконы стоял Гасан и удивленно смотрел на Андраника. Смотрел-смотрел, потом удивление его сменилось улыбкой. «Андро джан, дорогой, что случилось?» — «А что?» — не понял Андраник. «Кричал ты сильно». Он спустился по лестнице, сел возле узкого окошка и, освещенный слабым светом, отраженным от тротуара, стал ждать, пока Андраник ополоснет лицо, закурит папиросу, оденется. Гасан оглядел стены подвала. «Гиблое место, — сказал он. — Жил здесь торговец вином Шакро. Он тоже по ночам кричал, потом помешался и бросился в реку…»