Харри Мулиш - Расплата

Такес встал рядом с ним.

— Это она?

— Это должна быть она, это должна быть она… — пробормотал Антон, не сводя глаз с фотографии.

Наконец-то она явилась из темноты — и поглядела на него взглядом Саскии. Он вспомнил свои вчерашние размышления, но был слишком возбужден, чтобы осознать, что содержало в себе это сходство, да и Такес не дал ему такой возможности. Казалось, до сих пор он сдерживался из последних сил, а тут схватил вдруг Антона за плечи и встряхнул, как учитель встряхивает сонного ребенка.

— Говори! Что она сказала еще?

— Я ничего не помню.

— Она говорила обо мне?

— Я не знаю, Такес!

— Так попытайся вспомнить, черт побери! — Он выкрикнул это очень громко и сразу закашлялся так сильно, что шарахнулся в угол, где и остался — согнувшись, едва не блюя, опершись руками о колени. Когда он, задыхаясь, выпрямился, Антон сказал:

— Это исчезло, Такес. Я и рад бы тебе что-то рассказать, но единственное, что я могу вспомнить, — это то, что она трогала мое лицо. На нем оказалась кровь — вот откуда я знаю, что она была ранена. Мне было двенадцать, пойми, я не помню больше голоса своего собственного отца. Наш дом только что сожгли, мои родители и брат пропали, у меня был шок, я был голоден, я сидел в темной камере, в подвале полицейского участка…

— Полицейского участка? — Такес смотрел на него, открыв рот. — Какого полицейского участка?

— В Хеймстеде.

Такес безнадежно всплеснул руками.

— Так, значит, она сидела там… Боже мой, оттуда мы могли ее вызволить! А я-то думал — в Харлеме, в тюрьме…

Антон видел, как в эту минуту в его голове, несмотря ни на что, составился план нападения на полицейский участок в Хеймстеде. Он отвел глаза и взволнованно прошелся по комнате. Это ушло навсегда, исчезло, покинуло мир. Антон знал, что в университете как раз сейчас вовсю экспериментировали с ЛСД. То, что произошло тогда, конечно, запечатлелось где-то в его мозгу и может выйти на поверхность; а серьезных людей, желавших подвергнуться эксперименту, как он знал, встречали с радостью. Если рассказать Такесу, этот сумасшедший вполне может потребовать, чтобы и он подвергся такому эксперименту; но Антон не хотел этого. Он не испытывал никаких чувств к прошлому, похороненному в клетках его мозга. Кроме того, наружу могло выйти вовсе не это, а что-то другое, неожиданное, чем он, может быть, не сможет управлять.

— Я помню только, — сказал он, — что это был длинный рассказ.

— О чем?

— Я не помню.

— Господи Боже! — крикнул Такес. Он допил виски и сильно толкнул свой стакан вдоль стола, словно трактирщик в вестерне. — То я забыл, это я забыл…

Антон продолжал стоять.

— Лучше всего, — сказал он, — привязать меня к стулу, направить лампу в лицо и попытаться получить ответ таким образом, правда?

Такес некоторое время смотрел в пол.

— О’кей, — сказал он наконец, махнув рукою. — О’кей…

Антону не нужно было больше смотреть на фото: лицо Труус Костер навечно запечатлелось в его памяти.

— Вы были женаты? — спросил он.

Такес налил себе и подошел с бутылкой к Антону.

— Я был женат, но не на ней. У меня была жена и двое детей — твоего возраста или чуть моложе. Но я любил ее, а она меня — нет. Я бросил бы свою семью ради нее, но она только смеялась над этим. Если бы я сказал, что люблю ее, она назвала бы меня позером. Я знал это, потому что мы с ней много всякого вместе пережили. Короче, теперь я все равно разведен.

Он начал метаться по комнате. Брюки висели на нем мешком, штанины сзади были обтрепаны, и Антон подумал: только это и осталось от Сопротивления: неряшливый, несчастный, полупьяный человек, сидящий в подвале, откуда он выходит, может быть, только для того, чтобы хоронить друзей, а военных преступников тем временем освобождают, и он никак не может повлиять на происходящее.

— Длинный рассказ… — сказал Такес. — Да, в этом она была сильна — в длинных рассказах. В трепотне! Мы сидели и бесконечно болтали, все больше о морали. Иногда — о том, что будет после войны, но об этом она говорила неохотно. Она сказала однажды, что, когда она думает о том, что будет после войны, ей кажется, будто она смотрит в большую черную дыру. Вот разглагольствовать о морали — это был ее конек. Однажды я спросил ее: «Если эсэсовец скажет тебе, что ты должна выбрать, кого ему застрелить: твоего отца или мать, и что он застрелит обоих, если ты ничего не скажешь, — как ты поступишь?» Я слышал о таком случае, — добавил он и бросил окурок в пепельницу. — И она спросила, что я сделал бы. Я сказал, что сосчитал бы пуговицы на его форме: отец, мать, отец, мать… Нечеловеческому можно противопоставить только нелепое. Но она ничего не сказала бы. Тот, кто предлагает такое, по ее мнению, не сдержит слова. То есть он может их и не застрелить. Но если ты, например, скажешь: «Отца», он может действительно застрелить твоего отца, а потом сказать, что ты сам этого хотел. И, по ее мнению, все, что происходило тогда, было в определенном смысле похоже на эту ситуацию. Это ее вполне устраивало. Это было превосходно, превосходно. Ночи напролет болтали мы о нашей работе. Можешь себе представить, как мы там сидели — приговоренные к смерти…