Харри Мулиш - Расплата

Тот, кто обращал на него внимание, видел высокого двадцатилетнего юношу, сидящего на светлой деревянной скамье в конфискованном вагоне третьего класса Reichsbahn [61] Имперской железной дороги ( нем. ) — так называлась железнодорожная сеть Германии во времена Гитлера. ; прямые темные волосы падали ему на лоб, и он то и дело отбрасывал их назад. В этом жесте было что-то симпатичное — оттого, может быть, что он так часто, терпеливо повторялся. У него были темные брови и чистая смуглая кожа, чуть более темная вокруг глаз. Он был одет в серые брюки, синий блайзер из толстой материи и клубный галстук; кончики воротничка его рубашки загибались вверх. Вытянув трубочкой губы, он выдувал сигаретный дым на окно, и тот расплывался по стеклу тонким туманом.

До дома своего друга Антон доехал на трамвае. Семья его жила — как и Антон когда-то — в южной части города, но поселились они здесь только после войны, так что их не стоило спрашивать о прежних временах. Когда трамвай, повернув, въехал в Хаут, Антон увидел здание бывшей гарнизонной комендатуры. Колючая проволока и противотанковые заграждения были сняты, и ничего не осталось от нее, кроме руин: разваливающегося, наглухо заколоченного отеля с гаражом и рестораном. Даже его приятель вряд ли знал, что было там когда-то.

— Пришел все же, — сказал друг, открывая дверь.

— Извини.

— Ладно, не гони волну. Легко нашел?

— Без проблем.

В саду позади дома — длинный стол под высокими деревьями, на столе — закуски: картофельный салат и другие вкусные вещи, бутылки, штабеля тарелок и приборы. На другом столе разложены подарки, и его книга попала туда. Повсюду стояли и сидели гости. Антон был всем представлен, после чего присоединился к кружку уже подвыпивших амстердамских знакомых. Держа в руках стаканы с пивом, они стояли на берегу пруда, на всех были распахнутые блайзеры, слишком свободные для их худых юношеских тел. Центром кружка был, очевидно, старший брат его приятеля, который изучал стоматологию в Утрехте; правая нога его была обута в громадный уродливый ортопедический башмак.

— Да послушайте же вы, маменькины сыночки, — ораторствовал он, — именно из этого мы должны исходить. Единственное, о чем вы думаете, — кроме мастурбации, конечно, — это как уклониться от военной службы.

— Тебе легко болтать, Геррит-Ян. Ты-то им и даром не нужен со своим копытом.

— Вот что я скажу тебе, грубиян. Если бы ты был настоящим мужчиной, а не слюнтяем, то не только пошел бы служить, но еще и попросился бы добровольцем в Корею. Вы совершенно не понимаете, что там происходит. Там варвары ломятся в двери христианской культуры! — Он потряс указательным пальцем в воздухе. — Фашисты по сравнению с ними — малые дети. Почитай как-нибудь на досуге Кёстлера.

— Поезжай туда сам и вышибай им мозги своим башмаком, Квазимодо.

— Отличный удар, — засмеялся Геррит-Ян.

— Корея похожа, по-моему, на Амстердамский университет, — заметил кто-то. — Он тоже постепенно наполняется всяким дерьмом.

— Друзья мои, — сказал Геррит-Ян и поднял свой стакан, — давайте выпьем за победу над красным фашизмом у нас в стране и за границей!

— У меня тоже такое чувство, что нужно проситься туда добровольцем, — сказал один из юношей, явно не вполне понимавший, о чем идет речь, — но, кажется, в этих войсках полно бывших эсэсовцев. Я слышал, их амнистируют, если они записываются туда.

— И что из того? Ты отстал от времени, парень, подумаешь — эсэсовцы! В Корее они смогут отлично загладить свою вину.

Загладить, думал Антон, отлично загладить. Он смотрел мимо собеседников — на противоположную сторону пруда, на тихие улицы, где проезжали велосипедисты и кто-то гулял с собакой без поводка. Там тоже стояли особняки. Немного дальше — только за домами его не видно — был детский сад, где — давным-давно — он стоял в очереди за супом; еще через несколько улиц, чуть левее, за пустырем, — то самое место, где все это случилось. Он не должен был сюда приходить. Ему нельзя было приезжать в Харлем, нужно было похоронить это, как хоронят мертвых.

— Что, размазня, пялишься теперь задумчиво вдаль? — сказал Геррит-Ян. И, когда Антон на него посмотрел: — Да-да, ты, Стейнвейк. И как? Решился на что-нибудь?

— Что ты имеешь в виду?

— Пойдем сражаться против коммунистов или будем продолжать бить баклуши?

— Я свою порцию получил, — сказал Антон.

И тут на веранде завели проигрыватель: