Андрус Кивиряхк - Ноябрь, или Гуменщик

— Ах, Сандер, — вздохнул кубьяс. — Ты, конечно, прав, но мне эти истории нравятся. В них есть какая-то сила. Когда снеговик долго рассказывает их мне, у меня прямо мурашки по телу бегают, и во мне просыпается жуткая тоска, хочется собственными глазами увидеть все то, о чем рассказал снеговик, и быть там, где бросаются кольцами...

— Кто б этого не хотел!

— Нет, Сандер, не из-за того! Мне хочется... эх, я не умею объяснить, чего мне хочется!

— Мурашки у тебя оттого, что торчишь во дворе на морозе! — сказал

гуменщик. — Иди-ка лучше в дом да наверни добрую миску горячих щей или вели домовику принести круг колбасы. Не сходи с ума, сохраняй спокойствие! Вон амбарщик уже совсем ополоумел, сварганил себе такого большого домовика, что тот в ворота не пролез и чуть было все хозяйство ему не спалил. А все оттого, что человек меры не знает. И ты туда же. Наслушался всякой чепухи про заморские чудачества и места себе не находишь. Какое тебе дело до этих девок да каналов? Иди-ка лучше выспись как следует, квасу напейся, отпердись от души, как свободный холостой парень.

— Нет, Сандер! — возразил Ханс. — Ты не понимаешь. Мне все равно не уснуть. Я влюблен.

— Ты и говоришь уже, как твой снеговик, — покачал головой гуменщик. — Влюблен — ну и словечко! Да говори как есть — хочу, мол, жениться! Делов-то. Поди посватайся и поведи девку к алтарю! Давненько я на свадьбе не гулял, хорошо бы опять холодца всласть поесть!

— Но она... это барышня из поместья, — печально произнес кубьяс.

— Час от часу не легче! — вскричал гуменщик. — Ничего хуже мне слышать не приходилось! Выбрось ее из головы!

— Не могу, — вздохнул кубьяс. — Никак невозможно. Я ночами стоял под ее окнами, и домовика я сделал, собственно, для того, чтобы он принес барышню ко мне домой, чтобы ничто не мешало мне до утра любоваться ею. Но домовики не могут носить людей.

— Вестимо, — сказал гуменщик. — Эх, Ханс, Ханс! Плохи твои дела. Ты же прекрасно понимаешь, что кубьяс не может жениться на баронской дочке!

— Не обязательно жениться, — вступил в разговор снеговик. — Можно ведь и просто так любить. Сколько перевидал я молодых людей, которые стояли на моем берегу и вздыхали о даме, с которой им никогда не вкусить наслаждения. Какие песни и стихи слагали они в их честь! “Для верных слуг нет ничего другого, как ожидать у двери госпожу. Так, прихотям твоим служить готовый, я в ожиданье время провожу”. “Чтобы любовь была нам дорога, пусть океаном будет час разлуки, пусть двое, выходя на берега, один к другому простирают руки”. И когда жизнь окончательно разводит их, кинжал пронзает сердце несчастного влюбленного.

— Да, — пробормотал кубьяс. — Как красиво!

— Это отвратительно! — возразил гуменщик. — Грех это — пырять себя ножом! Разве мало всяких поветрий, чертей, бесов и хищников, которые дни и ночи подкарауливают нас, чтобы свести в могилу, зачем же самому на свою жизнь покушаться? Мало ли баб на свете! Да у нас в деревне пока что ни один мужик еще не остался без хозяйки, и все понарожали детишек.

— Но не могу же я привести барышню в свой дом хозяйкой! — вскричал кубьяс. — А ты еще про каких-то детей говоришь!

— Совсем рехнулся! — оборвал его гуменщик. — Брось наконец страдать по барышне и живи, как мужику положено. Неужели на деревне пригожих девок нет?

— Да на что мне они? — воскликнул кубьяс. — Нет, Сандер, замолчи! Замолчи! Пусть говорит снеговик. Рассказывай же! Расскажи, как живут заморские рыцари и дамы! Скажи, а не бывало ли когда-нибудь так, чтобы бедняк покорил сердце богатой барышни?

— Да сколько угодно! — сказал снеговик. — Но это в основном печальные истории.

— Что с того! Говори!

И снеговик тихим певучим голосом стал рассказывать, а Ханс и гуменщик слушали, первый — сосредоточенно и сопереживая всему, второй время от времени неодобрительно хмыкал, однако не перебивал. И чем дольше слушал гуменщик, тем больше увлекали его речи снеговика, хотя он и находил в них много несуразного и дурацкого. Однако не спешил уйти со двора кубьяса.

Мороз все держался, и по утрам, если хотелось попить, воду из ведра приходилось вырубать. В избе Карела Собачника вода замерзла даже в кружке, потому что сам Карел ничего, кроме водки, не пил, чтобы хвори не пристали. Возвращался он из кабака поздно вечером и заваливался спать как был — в шубе и шапке. Так что он и не замечал, что изба уже давно не топлена. А не топлена она была потому, что батрак Ян, на котором лежало все хозяйство, старался работать как можно меньше и болтался целый день просто так — ходил в поместье, глазел по сторонам, хлюпал носом за дверью кабака, прикидывая, зайти или не зайти, и не заходил, потому что боялся Карела. Топить печь ему было недосуг, но от холода он страдал, сворачивался в постели кренделем и тихонько скулил.