Ульяна Меньшикова - Обо всём

Мама замирает лотовой женой и понимает, что прокололась на этот раз она, а не папенька, как бы ей этого ни хотелось. Молча смотрит на меня. Я молча беру авоську, деньги и иду в гастроном за правильной солью.

С обеда и до глубокой ночи в доме воцаряется полная трудовая идиллия и взаимопонимание. Религиозные противостояния верующей жены и мужа-агностика на время великого засола прекращены. Сверкает трофейный секач, скрипит от натуги шинковка.

Родители вспоминают детство, юность, пикируются, шутят… Все это благолепие нарушает только моё разнесчастное лицо. А вы пошинкуйте тридцать килограмм моркови, я на ваше посмотрю…

— Зоя, в кого она у нас такая лодырица растёт? Петь, спать да читать. Не будет с неё толку. Хоть бы замуж отдать, так ведь вернут через неделю…

Длинней дня засола, пожалуй, был только день сражения Иисуса Навина с пятью царями, когда он остановил солнце и луну. Время прекращалось в одной отдельно взятой барнаульской квартире. Папа с мамой были Иисусом Навином и его армией, а я олицетворяла собой всех пятерых царей, загнанных им в пещеру. Побеждали, конечно же, родители.

Отдельной статьёй шло заготовление «пелюски». Маленькие и средние кочаны резали на четыре части и укладывали их рядками в середину бочки. Это означало конец трудов. Заслышав, что теперь вот пора бы и на пелюску что-то оставить, я понимала, что дело идёт к концу и оживала.

Капуста в бочках ещё недели три томилась на нашей кухне, пускала пузыри, выдавала положенное количество молочной (или какой там) кислоты, была протыкаема правильной палкой, придавлена грузом из правильных камней, а уж потом, к декабрю, отправлялась на место своего упокоения — в погреб. Но это уже было не так торжественно и заметно, что и говорить об этом не стоит.

Купила сегодня квашеной капусты в овощной лавке. Не то. Пора самой солить.

Вот о каком бы событии из моей могучей церковной практики я бы ни написала, в комментариях обязательно промелькнёт несколько историй о том, как человек пострадал от церковных бабушек. И пострадал так, что ни жить, ни быть. И больше в эту организацию, сплошь состоящую из злых и не чутких людей, он ни ногой, ни рукой, ни делом, ни помышлением!

И истории все как одна. И пострадавшие — в основном женщины (которые, как это ни печально, по всем законам бытия рано или поздно тоже станут бабушками; да, сёстры, это неизбежно, но куда деваться).

Пришла, мол, я в храм, с пляжа пробегая, в купальнике, парео, джинсах, вечернем платье с декольте, без платка (нужное подчеркнуть), а тут из-под подсвечника ка-а-ак выскочит старуха, ка-а-ак зашипит на меня. И всё. Вот прям всё. На всю мою жизнь я получила травму, несовместимую с жизнью. Я же к Божечке шла, «несла свою беду по весеннему по льду», а встретила злую тётку. Но ведь с порога должны были ангелы на крылья подхватить и вознести под купол в объятия вечной Божией любви. Полный разрыв шаблона, правда же?

Не так давно, сразу после Крещения, после службы я увидела в храме молодую женщину. Зимой, уточню. Она стояла у свечной лавки в обтягивающих джинсах и топике, без платка, естественно. И вокруг неё суетились наши церковные старушки. Женщина не плакала. У неё было такое лицо, как описано в Монтеневских «Опытах» про скорбь. То есть — лица не было. Добиться от неё, зачем она пришла, смогли не сразу. Выяснилось, что её грудной ребёночек в реанимации, и врачи отправили её в храм за крещенской водой. Конечно же, они её хотели просто отвлечь и дать возможность помолиться за дитя в храме. Но разговор не об этом. Разговор о том, что когда человек в таком состоянии и в таком виде приходит в храм, ни одна бабка его не тронет. Потому что это горе, и некогда тут думать о приличиях.

И вот мы подходим к понятию приличия. Прилично ли прийти в Мариинку или в Большой в форме фитнес-клуба? Или в больничную палату без белого халата и бахил? Нет? А почему? Правила? И мы их соблюдаем. Но этим правилам не так много времени, и никто не устраивает скандалов и не зарекается тысячу лет не переступать порога ни театра, ни больницы.

Церковной традиции — тысячи лет. И сейчас уже все хорошо знают, какие часы у патриарха, а идя в храм, не вспоминают, что нужно просто захватить платок (сейчас эти платки и юбки развешаны при входе в каждый храм) и прикрыть летом свои соблазнительные перси. В чём боль-то ваша? Скажите мне на милость?

И ещё, для реабилитации злых церковных старух скажу вот что (их не так и много, кстати): ни один человек в зрелом возрасте не прибился и не остался в храме от великого богатства или счастья. На 99 % это люди, пришедшие с таким горем и болью, что вам даже лучше и не знать. В Барнауле, при храме, «на подсвечниках» стоит женщина. На её глазах сумасшедший топором зарубил дочь, зятя и двоих внуков. Она чудом осталась жива, и только работа в храме спасает её от кошмара бытия. И она, конечно же, теологически не подкована так, как нам хотелось бы. Но она как может служит в доме Божием и хочет, чтобы к Тому, кто её утешил и помог дальше жить, приходили с уважением и соблюдая немудрёные правила. Только и всего.