Душан Калич - Современная югославская повесть. 70-е годы

Они легко вспыхнули и так же легко успокоились. Их бешенство не было желчным: они чувствовали себя не виновными, но опозоренными. Они не лили слез, но остались с вечной занозой в сердце, с сознанием тайной силы и временного отступления. (Дуче впоследствии это сумел оценить.) Ренцо упал на колени, уронил голову на землю, словно положил ее на плаху.

Отец бесновался: огонь чуть не перекинулся на сухие ветки, чуть не охватил сосны и пинии, и тогда могли бы сгореть во сне и они сами, и дом, и лошади, и слуги. Он тут же отправил его с учителем плавания в Виареджо, а Ренцо увели карабинеры. Больше его никогда не видели.

А если б проклятые вещи не взбунтовались против «черного вида» вещей, ничего бы не произошло. Упорно ткется паутина, разрастаются сорняки, все покрывается ржавчиной.

Неужели вещи быстрее разрушаются от коррозии, чем люди? Материя разъедает дух? Все древние духи, сиятельные умбрийские мистики всегда стремились помешать ей множиться, воспрепятствовать ее порядку вещей.

Бунт вещей? Возможен ли он вообще? Ведь это простые предметы, обычные инструменты, слуги, неживая материя. А разве, поднявшись над всем этим, нельзя было понять, что они искали свою черную руду, хаотически пронизанную жилками света? Разве они не могли, живя своей непонятной жизнью, создать свой вид, свой образ жизни, свои святыни, свою исключительность? Разве он сам не искал свою черную, пронизанную светом руду? Глупости! Он — высшее существо, а они — вещи, груда вещей, ничтожных и неживых.

В ответ на любой «ужасный» и «щекотливый» вопрос он прятался на своей тайной и пустынной планете. Там, на пепелище, было поколеблено его тщеславие, был зачат страх — ему всегда и всюду терпеть поражение. Именно тогда его окружила невыразимая пустота, молчание. Суета! Смерть!

Голова Колоннелло пылала до самого рассвета, и дрожь в груди не унималась. Всю ночь его терзали страшные, назойливые сны — взбунтовавшиеся вещи.

Люди с трудом двигались по горам к Волчьему логу.

Шли с запада, пересекая горный хребет наискось, шли навстречу ветру; он дул неутомимо, холодный и влажный. Вот она, буря! Ударила бы сразу, так нет, подкралась исподволь, ползком, потихоньку, как муха, а теперь яростно хватала людей за волосы. Кончилось бы все это поскорее, как и началось. Но видно, еще не вовсю разгулялись свистящие вихри, они резко и глухо подвывали, сдерживаемые зубчато-красноватым солнцем — оно только зарождалось над пепельно-синей грядой. А ветер уже гудел в приземистых кронах полуоголенных грабов, и люди ощущали, как, мало-помалу задирая им полы, он со все больший любопытством добирался до посиневшей кожи.

Продвигались размеренно, упорно, наперекор встречному, сбивавшему с ног ветру, извиваясь меж скал, как караван в пустыне. Впереди шагали старики. Сразу, с самого утра, они пошли неторопливо, часто останавливаясь, точно на поденщине, стараясь сохранить силы для долгого пути, поддерживали женщин и путающийся под ногами молодняк, норовивший поскользнуться и упасть. (Это, скорее, были дети — юноши давно опоясались патронташами и разбрелись кто куда, влекомые военным ураганом.) Женщины укутали головы черными и коричневыми платками, оставив снаружи лишь влажные носы, защищая лицо и глаза от уколов ледяного ветра — словно тысячи игл просеивались сквозь воздушное сито.

Вот и буря, «белая женщина». Дети болтались под ногами у старших, как болотный рогоз вокруг голенастой цапли, зажмурив глаза, противясь ветру, остужавшему горячую кровь. Взрослые шли молча, словно не замечая их. От матери, бабки, деда далеко не уйдут. А ветер крепчал.

И в душе у Пипе с грохотом нарастает буря. Он неспокоен, рассеян, охвачен могучей победной дрожью и невыразимо сладким возбуждением, какое бывает перед крупной игрой. Он часто останавливается и окидывает взглядом тяжело шагающую колонну. Всего сто душ, а растянулись так, что конца не видно, словно весь Медовац вышел молить о дожде. Его бьет озноб от страха и нетерпения: если они и дальше будут так полети, не поспеть им в Волчий лог к сроку, опоздают. Около полудня сделают привал и долго будут жевать черствый хлеб, пока не съедят все, до последней крошки. А опоздают — какой будет толк в том, что все они честно отозвались на его призыв и пошли добровольно, без звука, не спросясь броду, на риск, в неизвестность. Но дрожь сладостного возбуждения не унималась: пусть и они вкусят азарт крупной игры, и как игроки, и как болельщики. Он не мог избавиться от чувства страха и надежды, от притягательного ощущения шального счастья.