Милорад Павич - Современная югославская повесть. 80-е годы

Я вернулся мигом. Борис ждал меня на том же месте, за дверью балкона, и с благодарностью пожал мне руку. Потом сразу зажег сигарету и несколько раз жадно и глубоко затянулся, однако табак скорее возбудил его, чем успокоил. Он ходил, посасывая сигарету, вдыхал и выдыхал дым через нос и через рот. Я заметил, что он странно подпрыгивает при ходьбе. У него, оказывается, еще были стерты ноги.

— И в ковбойском фильме подобного не увидишь, — произнес он наконец, — разве что в историях об индейцах. Да еще проклятый снег в горах, в этом году, как назло, он выпал уже в октябре. Из сотни наших за две недели в живых осталось девятнадцать. — Он скользнул по мне взглядом и кисло усмехнулся. — И вот — хорошенько посмотри на меня, — Старый Плут среди них.

— А что с Тоне? — спросил я.

— Я его не видел, — бросил он. — Но, насколько мне известно, он пришел в лес живым и здоровым.

— Значит, та штука у него все-таки больше, чем у итальянцев.

Борис покосился на меня, не понимая и даже не пытаясь понять, что я хотел сказать. Он спросил:

— А как остальные парни? Войко Шлаймар, Шкоберне? Межнары? Винко Тержан?

— Одни собираются к партизанам, — пожал я плечами, — другие молятся.

— Пока молятся, — сказал Борис, — полбеды. Бойся тех, кто любит деньги. Такие не дают людям глаз сомкнуть ни в деревнях, ни здесь, в городе. Бойся Ленарта Битежника, Карла Шерая, Янеза Водника и вообще… Такие и до войны были готовы на все ради денег, а теперь и вовсе за деньги продадут даже лучшего друга.

— И Ленарт? — удивился я. — Попугайчик?

— Он-то в особенности!.. Самая продажная шкура в Зеленой Яме.

— Позавчера он обещал мне канарейку.

— Об этом забудь. И не думай, что этот человек разводит птиц потому, что их обожает. Он их разводит для того, чтобы торговать и не работать.

Я было повесил нос и задумался. Борис, видимо приняв решение, не стал терять время зря, он пододвинулся ко мне со стулом и буквально ошарашил:

— Ну а теперь поговорим! Для начала ты пойдешь к своему отцу в больницу.

— К отцу?

— К нему, — кивнул Борис. — Только он поможет мне зализать рану и убраться из Любляны в лес.

— Мой батя?!

— А то кто же! Думаешь, почему я позвал именно тебя?!

Мне стало обидно, но я не огорчился. Напротив, мне оказали уважение, я был удивлен и окрылен, горд тем, что и мой отец тоже человек важный, сам Борис Прелч — Старый Плут — знает его.

— Итак, иди к нему, — заключил Борис, — спроси, когда он сможет принять меня в отделении. А уж как я доберусь до больницы, пусть не беспокоится, об этом позаботимся мы с тобой, пусть только скажет, когда и где он меня будет ждать. Понял?

— Понял.

— А теперь беги!

— Уже бегу, только заскочу домой за портфелем.

Я и сам не знал, зачем в такой ответственный момент мне потребовался портфель и зачем я всегда брал его с собой, даже в дальние свои походы, набитый учебниками и прочими школьными принадлежностями, пузатый, как бочка. После того как учитель итальянского языка Луиджи Меласси прямо во время урока залез в свой кошелек и вручил мне монету в две лиры, чтобы я немедленно слетал в парикмахерскую, он-де ни секунды более не может видеть меня таким растрепанным, я в класс не возвращался и поклялся, что нога моя не ступит на Вегову улицу. У меня хватало других забот. Но портфель я неизменно носил с собой. Отчасти из добрых намерений, в которых сам себе не хотел признаться: мол, может быть, потом, когда сделаю более важные дела заверну и в школу; отчасти для маскировки, ведь с портфелем в руках проще скрыть от матери свои сомнительные похождения; отчасти для солидности: как-никак я помнил, что был гимназистом, учеником старейшей словенской гимназии, как сообщил нам классный наставник в первый день занятий, и что через восемь лет я переселюсь в университет, это напротив на Веговой улице, который с нетерпением меня ожидает. Словом, портфель — хотя и невероятно тяжелый и в придачу противно ударявший по ногам при ходьбе — должен был быть при мне, поскольку служил мне в разных ситуациях и для разных целей. На сей раз — в этом опасном деле — он будет замечательным камуфляжем. Отец был сильно не в духе, и я не сразу рассказал ему о Борисе. Увидев меня, он сунул руки в карманы халата и принялся недоверчиво оглядывать с ног до головы. Обычной его щедрости не было и следа, да и полки в подсобке — насколько я мог заметить — пустовали. Ни клочка бумаги, в которую обычно заворачивали сухари для послеоперационных больных.

— Завтра я собирался домой, — сказал он, — чтоб привести в чувство вас обоих, тебя и Берти.