Милорад Павич - Современная югославская повесть. 80-е годы

Он шел быстро и не заметил бы мужчину, сидевшего на тротуаре спиной к ограде, не заметил бы расстеленную перед ним грязную тряпицу, с мольбой протянутую руку и скорбное выражение лица, если б не услышал голос, который заклинал:

— Помогите!.. Помогите!..

Присмотревшись, он увидел, что ошибся — не было ни протянутой руки, ни расстеленной тряпицы, хотя человек действительно сидел у ограды и вид у него был измученный. Шерафуддин разволновался. Что делать? Дать монетку? Ведь может получиться то, чего он всегда опасался, — он обидит человека. Впрочем, наверное, это заблуждение, большинство теперь не обижается, для некоторых нищенство превратилось в профессию. Не вынимая руки из кармана, он спросил:

— Вам помочь?

— О, неужели еще остались люди, способные задать такой вопрос? — удивился человек, однако муки в его лице не убавилось.

— Я… Не нужно ли вам… Не хотите ли вы…

— Конечно, нужно, только вытащите руку из кармана, оставьте деньги при себе. Не знаю, тот ли вы человек, которому можно доверить…

— Тот, — решительно ответил Шерафуддин.

— Я стал бесстрастным, — просто сказал человек.

— Бесстрастным?

— Да, вы хорошо расслышали. Вы же согласились мне помочь.

— Понятно, это что-то новое…

— Да, это нечто новое, у меня есть все, нет только страстей. Можете вы мне помочь? — вскричал человек со слезами в голосе.

Шерафуддин осознал наконец его беду, он стоял и смотрел, от напряжения перед глазами появилась сетка, и он вновь увидел и расстеленный на тротуаре платок, и протянутую в мольбе руку.

— Помогите мне, прошу вас! Помогите! — кричал бесстрастный человек.

— Что было вашей последней радостью? — спросил Шерафуддин.

— Отец.

— И что с ним?

— Умер… умер, и у меня ничего не осталось на память, — расплакался человек, — даже красного лоскутка, если не лоскутка, так хоть клочка красной бумаги.

Ну, в данном случае дело поправимое, и Шерафуддин сказал:

— Не волнуйтесь, красный лоскуток мы найдем.

— Или красную бумагу. Нет, не найдете, я пробовал, была красная, я хотел приколоть ее к груди, а взял в руки — она оказалась серой… Помогите, прошу вас.

— Ты же не стар. Тебе надо повернуть жизнь — идти вперед, а не назад, — подбадривал его Шерафуддин.

— Только красный лоскуток!..

Шерафуддин стоял в растерянности, не зная, что сказать, и вдруг вспомнил: на нем красный галстук. Схватил за оба конца, развязал и протянул человеку. Тот вцепился в галстук, отодвинул, стараясь лучше разглядеть, и заявил:

— Он же не красный!

— Как не красный? — возмутился Шерафуддин.

Теперь ему стало ясно, что тут все непросто: это или сумасшедший, или большой шутник.

— Ты посмотри, посмотри, сам увидишь.

Шерафуддин взялся за галстук, но человек не отпустил, сказал: так смотри, в моих руках. Шерафуддин всмотрелся — действительно, галстук был серый. Попытался вырвать, но человек не отпускал, пока он не уверился.

— Хватит, — вздохнул Шерафуддин, — так и есть, серый, ваша правда, ужасно серый.

— Возьми, возьми, — совал человек ему галстук.

Шерафуддин взял галстук и, когда человек выпустил его из рук, повязал на шею. Галстук был красный.

— Что ты болтаешь, — разозлился он, — ведь красный! — Снова снял и протянул незнакомцу.

Человек прикоснулся рукой, и Шерафуддин увидел: галстук серый. Вырвал, посмотрел — красный. Отдал тому — серый. Вырвал из рук — красный, и так несколько раз, пока не понял, в чем тут дело.

Перепуганный, зажав галстук в кулаке, он глянул на человека с обведенными чернотой глазами и пустился бежать. Он не оглядывался и несся по улице так, что пятки колотили по пояснице, не останавливался, не оборачивался, словно за ним гнались привидения.

Асфальтированные улицы кончились, начались мощеные, потом он оказался в размытых, грязных проулках с домишками из сырого кирпича под черепицей, с большими садами. Ничего не скажешь, хороша природа: сухие почерневшие деревья без единого листа, если не считать акации с гроздьями ржавых листьев, затвердевших и рассыпающихся при первом прикосновении, словно мумия, которая сохранилась только потому, что четыре тысячи лет ее не трогали. Акации, проклятой, подобно Агасферу, не дано было осыпаться, умереть, исчезнуть. А домишки, уродливые сами по себе, уродовали и все вокруг — весь этот край и людей, в них живших.

Наконец Шерафуддин остановился и весь напрягся: увидел дом Зинки. Он заметно отличался от других, стоял на возвышении, был выстроен по плану, из хорошего материала и походил на виллу переселившегося за город профессора. Перед входом оживленно беседовали двое мужчин.