Милорад Павич - Современная югославская повесть. 80-е годы

Я наконец очнулся, подошел к беседке, сел на качели, оттолкнулся от земли, взлетел высоко-высоко, ухватился за веревку и стал с упоением раскачиваться, туда-сюда, вверх-вниз, даже болтал ногами, чтобы моя беззаботность выглядела убедительнее.

Однажды зимой мне пришлось отправиться к Милене Кракар на Бежиград.

— Пойди к Милене, попроси, чтобы она зашла ко мне, — сказала мать. — Я не могу отправить отцу посылку, пока не узнаю, в Дахау ли он, жив ли вообще. Я с таким трудом собрала ее…

Я прямо присел от неожиданности. Я, конечно, понимал, что мой постыдный проступок рано или поздно обнаружится и от заслуженной кары не уйти, но чтобы это случилось именно сейчас — нет, к такому я не был готов. Посылка для отца была собрана недели три назад и все это время лежала в комнате на шкафу, где зимой дозревали яблоки, мать все медлила с отправкой и ждала, ждала от отца хоть какое письмецо или весточку о том, что предыдущую передачу — «большое спасибо!» — он получил и по-прежнему находится в Дахау. Однако ни письма, ни весточки не было. Тем временем я, поддавшись соблазну, а точнее, измученный голодом, проделал в пакете дырочку и таскал оттуда сначала сухари, потом карамельки, даже украл баночку меда…

Посылка стояла на шкафу, упакованная и запечатанная, но почти пустая, коробка просто чудом не просела. Я испытывал чувство вины, позора, даже унижения. Позор и унижение были сильнее оттого, что я, несмотря на свою прожорливость, все время хотел есть.

Сомнения матери могла разрешить только Милена, она была, пожалуй, единственным человеком, который в такой ситуации сумел бы помочь как матери, так и мне. В первую очередь мне, потому что, как мне казалось, я больше нуждался в помощи и совете, чем мать. Своего Пачи Милена давно забыла. Теперь она дружила с балериной Валерией, они действовали сообща и объединенными силами обрабатывали высший немецкий офицерский состав. Офицеры по вечерам сидели, развалясь, в первых рядах в Опере, поближе к кордебалету, многочисленным женским ножкам. Может быть, Милена и была на вторых ролях, считаясь как бы дополнением Валерии, однако и у нее были доверительные отношения с немцами, она и впрямь могла выяснить, что стало с моим отцом. И не только это: Милена — ведь она обладала добрым сердцем — вымолила бы для меня прощение у матери, и еще у нее были запасы продуктов, и, захоти она того, она помогла бы собрать новую посылку, возможно даже побольше и поувесистее.

Итак, я охотно отправился к Милене, только бы очутиться на воле, подальше от матери… На улице почти сразу исчезли подавленность и страх, осталось только чувство вины перед отцом, которое меня мучило и от которого — это было ясно — я не скоро освобожусь. Я обобрал заключенного, мало того — собственного отца. Я не предполагал, что упаду еще ниже, переживу еще больший стыд и не скоро обрету душевное спокойствие: посещение Милены обернулось настоящей оргией, быть может, за всю войну у меня не было случая приобрести столь серьезный жизненный опыт.

Я и раньше бывал у Милены с поручениями и уже тогда еле спасал свою невинность. Однажды я застал у нее Валерию, эти женщины постоянно находились вместе, обсуждали события минувшего вечера и предвкушали вечер грядущий. Ни на минуту не вырываясь из сладкого плена плотских удовольствий, они прыгали по мансарде, точно кошечки, пересаживались с кровати на кровать, хихикали, болтали ногами. Милена представила меня Валерии следующим образом: «Знаешь, этот соплячок умеет танцевать тустеп».

Я действительно знал несколько танцевальных па и прыжков Фреда Астера, которые мы с Эди Шибеником сразу после просмотра мюзикла с участием Элеоноры Паркер и Фреда исполнили прямо на тротуаре перед кинотеатром. Ничего особенного, мы напевали бродвейскую мелодию и отбивали ладонями такт, чуть подскакивали, и, конечно, тогда у нас были подходящие для тустепа ботинки с подковками.

Милена с улыбкой стала приставать ко мне:

— Ну-ка, покажи свое умение!

Я отбивался от женщин, пока было сил, мне вовсе не улыбалось скакать тут перед ними, наконец я предложил компромисс:

— Так и быть, спляшу в прихожей. Вам же не обязательно смотреть на меня. И так услышите.

В прихожей в одиночестве я исполнил несколько па, в придачу спел по-английски, словом, выдал почти всю свою американскую программу. Женщины в комнате затихли, прислушиваясь, потом разразилась буря восторгов, они выскочили в переднюю, набросились на меня, стали тормошить, от них просто не было спасу. «Ах ты, голубчик! — Они обнимали, тискали и щипали меня, целовали прямо в губы и прижимали к груди. — Ты, сладкая крошка! Станцуй еще разок, дай посмотреть!» Но теперь я шел к Милене с легким чувством, не думая о неудобствах. От фабрики клея в Зеленой Яме до Бежиграда тянулся пустырь без единой тропинки, а в этот день еще и снега навалило, так что мне пришлось бороздить снежное поле, утопая по колено. Но перся я прямо-таки с удовольствием, как будто хотел наказать себя за грехи этими непомерными усилиями.