Вильгельм Мах - Польские повести

— Эй, малый, не топчи ячмень!

Остановившись как вкопанный, я сказал:

— Хорошо, папа.

Он отпустил веревочные поводья и, осторожно нащупывая рваным ботинком межи, вытащил меня из хлебов, поднял высоко над землей, и больше я уже ничего не видел.

Потом я шел следом за ним, тропинка была узкая. Преодолевая застенчивость и испуг, я спросил:

— Пап, а ты бы стал меня искать?

Он обернулся, его заросшее темное лицо смеялось:

— Ты так думаешь? Это ты, брат, плохо меня знаешь. Я уж кое-кого из знакомых встретил, а Эмильку, Ксендзову дочку, послал к Тетке за тобой. Но ты сам нашелся — это еще лучше.

— Ключи-то у Тетки.

Он снова обернулся, еще более оживленный, чем раньше.

— Ничего, что-нибудь придумаем.

Никто прежде так со мной не разговаривал, никто так не шутил. Я совсем осмелел.

— Пап, ты похож на цыгана, — сказал я.

Свободной рукой он подхватил меня, посадил на лошадь и всю дорогу поддерживал, чтобы лошади не было тяжело; мое замечание очень его рассмешило.

— А ты угадал. Мне и с цыганами скитаться пришлось. Цыгану дашь, у цыгана и выцыганишь — вот как, брат, приходилось.

Потом вдруг задумался и помрачнел. На холке у лошади я заметил небольшое коричневое пятнышко, выглядело оно очень забавно, ни у одной лошади я не видел такой метки. Я похлопал лошадь по холке — шерсть оказалась мокрой и липкой. А метка от моего прикосновения словно бы уменьшилась, зато ладонь у меня была словно в клею. Метка эта испачкала мне пальцы чем-то коричневым, и почему-то на душе стало тревожно, я сжал пальцы в кулак и покосился на Отца.

Но Отец ничего не заметил, мы были уже возле самого дома, он глянул на висевший в дверях большой замок, Потом на окошко с мутными, словно покрытыми бельмами стеклами. Глаза у него были сердитые и словно бы застывшие, лицо вытянулось и побледнело, на заросшем черной щетиной лице зловеще торчал заострившийся нос. Я испугался внезапности этой перемены. Но стоило ему снова взглянуть на меня, и я сразу успокоился. Он спросил очень тихо и мягко:

— Маму-то хорошо помнишь?

Я кивнул.

Он осторожно снял меня с лошади, отпустил поводья, и лошадка, словно у нее был человеческий разум, раз-другой щипнув травку, сама затрусила через двор к конюшне, толкнула мордой ворота и вошла. Отец посмотрел ей вслед, покачал головой, потом подмигнул мне с тем заговорщицким выражением, от которого ребенок неожиданно чувствует себя взрослым.

— Эта кобылка, понимаешь, скоро ожеребится. Зови ее Райкой, и она будет тебя слушаться.

Набравшись храбрости, уж очень меня разбирало любопытство, я спросил:

— А лошадь тоже цыганская?

Отец ответил не сразу.

— И да и нет. Досталась мне от цыгана, но вообще-то солдаты ее бросили, когда бежали. Смотри никому об этом не рассказывай, а то пойдет молва.

И мне показалось, что я совсем взрослый.

Впрочем, к тому времени, когда Отец вырвал замок вместе с засовом из прогнившего и трухлявого косяка и открыл двери в темные и затхлые сени, я уже снова успел стать тем, кем был, и мне захотелось плакать.

Но Отец, едва переступив порог, словно бы почувствовал, что со мной. Он повернул меня к себе лицом, встряхнул, похлопал по плечу. И только дрожащий его голос был в каком-то странном противоречии с быстрыми и задорными движениями.

— Ну что ты, Стефек, будет тебе, — утешал он меня. — Ведь мы теперь вместе — ты и я. Да еще Райка с нами, не так уж мы одиноки на белом свете.

И хотя Отец стоял в дверях против света, я все же заметил, что он часто, часто моргает.

Так мы и вошли в наш дом. Отец и я.

Альберт свалился с неба.

Именно так думал я о нем в детстве после того, как он так нежданно-негаданно ворвался в нашу жизнь: упал с неба. В моем сознании незабываемые события той ночи слились в одно целое с библейской легендой, которую я слышал и дома от Мамы, и позднее, в школе, с легендой о падших ангелах, которых выгнали из рая, и о главном смутьяне — Люцифере. Может быть, потому я так боялся Альберта.

Кажется, случилось это в конце весны, но все же я не могу в мыслях своих отделить своей первой встречи с Альбертом от другого, совсем незначительного события, случившегося ранней весной, должно быть, еще до возвращения Отца. Случай совсем пустяковый и сам по себе ничего не значащий живет в моей памяти вместе с более сильными впечатлениями, как гриб-трутовик на коре дерева.

Я шел через лес, куда и зачем, не помню: может, спешил в лавку, выполняя наказ Тетки, а может, радуясь весеннему солнышку, просто бродил в поисках первых анемонов. Шагая по заболоченной влажной земле, я незаметно для себя набрел на большую лужу. И остановился, пораженный тем, как неспокойно вздрагивает поверхность воды среди жухлых зарослей прошлогоднего камыша и свежих побегов молодой зелени. Я наклонился. На поверхности лужи медленно плавали архипелаги зернистого студня лягушачьей икры, кое-где помеченной черными точечками и запятыми разной длины. Чуть дальше я увидел целую колонию хвостатых существ, освободившихся от зеленой слизи, величиною с палец. Это были вылупившиеся головастики. Я не мог оторвать от этого зрелища глаз, хотя оно казалось мне отвратительным и — не знаю почему — неприличным и даже грешным. Наконец я встал, чтобы продолжить путь, и снова вынужден был остановиться. На тропинке, уже давно просохшей на солнце и даже растрескавшейся, как хлебная корка, виднелось несколько кусков лягушачьей икры, и тут же рядом еще мокрая палка. Кто-то тут проходил до меня, должно быть, совсем недавно. Икра была еще свежая, пульсирующая. И вдруг на моих глазах на нее набросились большие муравьи — красно-черные и просто черные, они сбегались со всех сторон, разрывали добычу, уносили ее по дорожкам к своим туннелям и холмикам и снова возвращались. А когда икры осталось уже совсем немного, черно-красные муравьи набросились на черных, и разгорелся бой. Они впивались друг в друга челюстями, цеплялись лапками, сновали и суетились в просыхавшей на солнце тине. Это продолжалось недолго. Скоро икра полностью высохла, на месте боя еще клубилось легкое облачко испарений, да тут и там валялись съежившиеся трупики муравьев. Меня мутило, тряслись ноги. Я удрал.