Ярослав Ивашкевич: Современные польские повести

Однако я знал, что хочу убедить прежде всего себя. Не потому, что мне не хотелось идти за отцом, а потому, что я стал чего-то бояться, но старался этого не показывать. Я думал, что надо как-то переждать, пусть даже и до вечера, и пропустить мимо ушей вопросы соседей, если бы они стали спрашивать, куда он девался, — только бы он вернулся сам, — и надо без единого слова встретить его.

Но я не убедил ни себя, ни тем более мать, которая без конца причитала:

— Поди посмотри. Поди куда-нибудь, посмотри. Мне вчера снилась мутная вода. Не напрасно снилась.

И я пошел, хотя против своей воли, как бы не надеясь, что где-нибудь его найду. Я вышел на дорогу, посмотрел туда-сюда, обошел хозяйство, заглянул в хлев, немного постоял в сарае, заглядывая в сусеки.

— Ты здесь? Может, ты здесь?

Однако с самого начала мне что-то подсказывало пойти в сад, там я бы его нашел верней всего, но в то же время я чувствовал какой-то страх перед этими поисками, как будто его уход был его глубокой тайной, которой никто не имел права касаться. И когда я уже стоял у входа в сад, я все сомневался, не уйти ли мне, не оставить ли его в покое, где бы он ни был, потому что, весьма вероятно, он тут и есть, за каким-нибудь стволом, или над рекой, или на самом деле сторожит крота, хотя я мог бы окинуть сад одним взглядом.

Сад был небольшой. Несколько старых яблонь, немного самородных груш, пара слив, одичавшие вишни и сирень вместо плетня. Даже той старой, высокой, как костел, груши уже не было, она замерзла как-то зимой, и осталось от нее одно воспоминание, потому что некому было даже привой сделать на старом месте. В своем утреннем осеннем оголении сад казался еще бедней, чем был, казался даже белесым, то ли от солнца, то ли от утреннего тумана, остатки которого еще цеплялись за ветки, за сучья, льнули к земле.

И вдруг сад словно раскрылся передо мной. Вдруг он умножился на все соседние сады, на заречные поля, распространился до границ видимости, до далеких туманов. Это был уже не сад, очертания которого берегла моя память, это было осеннее единение земли. И вдруг меня пронзила надежда, что если отец где-нибудь и окажется, то только тут, в этом бесконечном осеннем саду, еще не проснувшемся после ночи, в этой пустоте, утыканной стволами, как воспоминаниями, во всяком случае, только здесь я могу найти его.

Этот голый сад понимал тревогу, с которой я пришел. Он наполнялся некими тенями, притаившимися то тут, то там над землей в тщетной охоте на крота, и каждая из этих теней могла бы быть моим отцом, которого я искал. Деревья сгустились, создавая убежища, закоулки, гнезда, где легко мог скрыться человек, даже столь расплодившийся от моих беспрестанных находок, как отец. Ветки сплетались в каких-то увечных объятиях, выказывая свои старческие немощи, летом хитро скрытые листвой, летом чуть ли не влекущие, а прозрачность сада, белесая прозрачность, в которой бы и курица не спряталась, эта насквозь просматриваемая прозрачность, которой не затемняли даже кусты сирени, обманывала, как туман.

Единственно где способен был пропасть отец, так это в саду. Куда бы еще мог он подеваться в такой момент, когда у матери все валилось из рук, когда она думала о самом плохом, когда и я весь истерзался из-за его неожиданного исчезновения — это исчезновение должно было соответствовать нашим предчувствиям и страхам. Ему негде было исчезнуть, кроме как в этом саду, который превратился в лес, когда отец захотел спрятаться в лесу, чтобы никто не догадался о его сомнениях. Только этот бурый, бесстыдно голый, до неприличия голый сад, лишенный листьев, лишенный человеческого дыхания, только такой сад мог бы прикрыть собой исчезнувшего отца.

Я ходил от дерева к дереву, осторожно, чтобы не замутить этой тишины, которая казалась мне тишиной его присутствия, только тишина и показывала, что отец здесь. Я ходил по следам этой тишины, полный все растущей тревоги, по мере того как не обнаруживал его ни среди теней, ни за стволами, ни в своей надежде. А может быть, меня сбивала с толку неуютная, холодная, всепроникающая прозрачность, в которой ничто не могло укрыться от моих глаз, которой поэтому я не верил. Я чувствовал, что сам виден насквозь в этом саду, виден со всеми своими тревогами, которые одни были слышны вокруг.

Над каждой хрустнувшей веточкой я делал стойку в надежде, что это он так шумно шагнул где-то поблизости. Я уже не верил деревьям, я трогал их осклизлую кору, я обходил их по кругу, заглядывал в гущу веток, ожидая его появления отовсюду, сзади, из-за стволов, из дикой сирени, всюду, и даже там, куда я не могу заглянуть. Я многократно возвращался все к одним и тем же деревьям, поскольку их было не так много, чтобы хватило на все мои ожидания. Вон отец смотрит, опершись о ствол, в облачное небо, в небо, столь низко висящее над землей, что можно его достать рукой. А вот он же под другим деревом, сидит, спрятав лицо в ладонях, с третьего он отколупывает кусок сухой коры, потому что мне все слышится это отколупывание. Однако он исчезал с моих глаз, как только я подходил близко, он скрывался за следующий ствол, он растворялся, хотя, голову даю на отсечение, он только что, минуту назад, тут был, я распознавал его следы на мокрой земле, а куски коры, которые я встречал под стволами, наводили на мысль о его руках. Я собирал кору следом за ним, я чувствовал в ней тепло, тепло его пальцев, которое меня не обманывало.