Матиас Энар - Компас

До самого Леопольдштадта: выходя из Музея криминалистики, музея расчлененных женщин, палачей и борделей, в одной из тех узеньких улочек, где Вена топчется между низенькими домиками, построенными в XIX веке, и современными жилыми домами, в двух шагах от монастыря кармелитов, в то время, когда я смотрел себе под ноги, чтобы не заглядываться на Сару, а сама Сара размышляла вслух о венской душе, преступлении и смерти, она внезапно остановилась и сказала мне: смотри, буддийский центр! И принялась читать вывешенные в окне программы, громко произнося имена Просветленных тибетцев, патронировавших эту отдаленную гомпу [686] Гомпа — сооружение для духовного обучения. Гомпами часто называют комнаты для медитаций в городских буддийских центрах. , и удивляясь, что община принадлежит к той же тибетской школе, что и она сама, красных или желтых шапок, не знаю, мне всегда было наплевать на цвет шапок и великих перевоплотившихся, которых она почитает, но я радовался знамениям, увиденным ею в этой встрече, сиянию ее глаз и ее улыбке и втайне думал о том, что, быть может, когда-нибудь этот центр в Леопольдштадте сможет стать для нее новой пещерой, — в тот день знамений было множество, странная смесь из нашего общего прошлого: двумя улицами ниже мы пересекли улицу Хаммер-Пургшталя; я забыл (а может, никогда и не знал), что Вена почтила старого востоковеда, дав его имя одной из своих улиц. На табличке его называли «основателем Академии наук», и, само собой разумеется, именно за эту заслугу, а не за страсть к восточным текстам его удостоили такой чести. У меня в голове вертелся симпозиум в Хайнфельде, в то время как Сара (черные брюки, красный свитер с воротником, черное пальто как фон для ее пылающей шевелюры) продолжала рассуждать о судьбе. Меня терзала смесь из эротических картин, воспоминаний о Тегеране и о замке Хаммера в Штирии; я взял ее за руку и, желая подольше побродить по Леопольдштадту и в очередной раз не переходить канал, повернул в сторону Таборштрассе.

В кондитерской, где мы остановились, приземистом здании с необарочным декором, Сара рассуждала о миссионерах, но, пока она рассказывала о лазаристе Гуке из Монтобана, мне казалось, что ее океан слов имеет единственную цель — скрыть замешательство; и хотя история отца Гука, посетившего Лхасу и настолько завороженного ею и беседами с буддистскими монахами, что все последующие двадцать лет он мечтал туда вернуться, оказалась довольно интересной, я не мог ее слушать с тем вниманием, которого она заслуживала. Мне всюду чудились руины наших несложившихся отношений, мучила невозможность отыскать общий ритм, общую мелодию, а когда она начала пить чай, одновременно изо всех сил стараясь вложить в меня основы философии, Будду, дхарму, сангху , я не мог не пожалеть о ее обхвативших чашку руках, испещренных синими жилками, о ее губах, накрашенных помадой такого же красного цвета, как и ее свитер, и оставлявшей легкий след на фарфоре, о ее сонной артерии, трепетавшей в уголке под подбородком, и я был уверен, что помимо воспоминаний, таявших вокруг нас, словно весенний снег, сейчас нас объединяет только наше общее смущение, неловкая болтовня, не прекращавшаяся и заполнявшая растерянное молчание. Тегеран исчез. Сообщничество тел улетучилось. Сообщничество душ на грани исчезновения. Ее второй приезд в Вену стал началом долгой зимы, которую третий приезд только укрепил, — она хотела изучать Вену как Porta Orientis и даже перестала ночевать у меня, что, если честно, избавило меня от одинокого стылого томления, когда, лежа в кровати и не смея пошевелиться, я ночь напролет надеялся, что она придет ко мне; я слышал, как шуршали страницы ее книги, когда она их переворачивала, потом видел под дверью, как гаснет ее лампа, подолгу слушал ее дыхание и только на заре терял надежду на ее появление в дверном проеме моей комнаты — пусть даже лишь затем, чтобы поцеловать меня в лоб, разогнав этим поцелуем всех обитающих во мраке чудовищ.

Сара не знала, что Леопольдштадт, где находилась наша кондитерская, в XIX веке являлся центром еврейской жизни Вены; здесь стояли самые большие городские синагоги, среди которых, как говорят, была великолепная турецкая синагога в мавританском стиле, — все эти храмы разрушили в 1938 году, объяснял я, от них остались только памятные таблички и несколько фотографий. Недалеко отсюда прошло детство Шёнберга, Шницлера [687] Артур Шницлер (1862–1931) — австрийский писатель, драматург. и Фрейда, эти имена пришли мне на ум среди многих других, как и имя лицейского товарища, единственного венского еврея, у которого я часто бывал дома; сам он называл себя Сетом, но по-настоящему его звали Септимус, потому что он был седьмым и последним ребенком очень симпатичной пары преподавателей, уроженцев Галиции. Его родители религиозностью не отличались: для привития культуры они дважды в неделю, в послеобеденное время, отправляли сына через весь город в Леопольдштадт брать уроки литературы на идише у старого учителя-литовца, чудесным образом избежавшего катастрофы и прибитого бурями XX века к берегу Таборштрассе. Эти уроки были для Септима настоящей каторгой: помимо двух упражнений из грамматик XVIII века и разбора диалектных особенностей идиша, они состояли из чтения и комментариев нескончаемых страниц Исаака Зингера [688] Исаак Зингер (Исаак Башевис-Зингер; 1904–1991) — американский еврейский писатель. . Однажды мой друг пожаловался своему учителю: